Крылья бабочек бархатных

ломал я из любопытства.

Все начинается с бабочек.

После —

братоубийство».

И снова сказала,

провидица,

с пророчески-горькой печалью

совесть моя —

хранительница

каиновой печати:

«Что вечности звездной, безбрежной

ты скажешь,

на суд ее явленный?

«Конечно же, я не безгрешный,

но, в общем-то, путь мой правилен»?

Ведь это возводят до истин

все те, кто тебе ненавистен,

и человечиной жженой

«винстоны» пахнут

и «кенты»,

и пуля,

пройдя сквозь Джона,

сражает Роберта Кеннеди.

И бомбы землю пытают,

сжигая деревни пламенем.

Конечно, в детей попадают,

но, в общем-то, путь их правилен…

Каин во всех таится

и может вырасти тайно.

Единственное убийство

священно —

убить в себе Каина!»

И я на вершине липкой

у вечности перед ликом

разверз мою грудь неприкаянно,

душа

в зародыше

Каина.

Душил я все подлое,

злобное,

все то, что может быть подло,

но крылья бабочек сломанные

соединить было поздно.

А ветер хлестал наотмашь,

невидимой кровью намокший,

как будто страницы Библии

меня

по лицу

били…

1967

Не понимаю,

что со мною сталось?

Усталость, может, —

может, и усталость.

Расстраиваюсь быстро

и грустнею,

когда краснеть бы нечего —

краснею.

А вот со мной недавно было в ГУМе,

да, в ГУМе,

в мерном рокоте

и гуле.

Там продавщица с завитками хилыми

руками неумелыми и милыми

мне шею обернула сантиметром.

Я раньше был несклонен к сантиментам,

а тут гляжу,

и сердце болью сжалось,

и жалость,

понимаете вы,

жалость

к ее усталым чистеньким рукам,

к халатику

и хилым завиткам.

Вот книга…

Я прочесть ее решаю!

Глава —

ну так,

обычная глава,

а не могу прочесть ее —

мешают

слезами заслоненные глаза.

Я все с собой на свете перепутал.

Таюсь,

боюсь искусства, как огня.

Виденья Малапаги,

Пера Гюнта, —

мне кажется,

все это про меня.

А мне бубнят,

и нету с этим сладу,

что я плохой,

что с жизнью связан слабо.

Но если столько связано со мною,

я что-то значу, видимо,

и стою?

А если ничего собой не значу,

то отчего же

мучаюсь и плачу?!

1956

Коровы

Все в чулках речного ила —

помню – тихо шли стада,

а когда все это было —

не могу сказать когда.

Масти черной, масти пегой

шли коровы под горой…

Год был вроде сорок первый

или год сорок второй.

Не к врачам, не для поправки,

все в репейнике, в пыли,

их к вагонам для отправки

молча школьники вели.

И со всеми я, усталый,

замыкающий ряды,

шел в буденовке линялой

с темным следом от звезды…

Ах, коровы, ах, коровы!

Как вносили вы в луга,

словно царские короны,

ваши белые рога!

Вы тихонечко мычали,

грустно терлись о кусты

или попросту молчали

и роняли с губ цветы…

А теперь – коров к вагонам

подводили, и бойцы

с видом – помню – чуть смущенным

с них снимали бубенцы.

Рядом пили, рядом пели,

но открылся путь вдали,

и вагоны заскрипели,

заскрипели и пошли.

И какой-то оробелый

с человеческим лицом

в дверь смотрел теленок белый

рядом с худеньким бойцом.

Он глядел, припав к шинели,

на поля и на леса,

а глаза его синели,

как Есенина глаза…

12 ноября 1957

Исповедальня

Окошечко исповедальни.

Сюда, во благостную тьму,

потертый лик испитой дамы

с надеждой тянется к нему.

Дитя неапольских окраин

в сторонке очереди ждет,

раскрытой Библией скрывая

свой недвусмысленный живот.

Без карабина и фуражки

карабинер пришел на суд,

и по спине его мурашки

под формой грозною ползут.

Несут хозяйки от лоханей,

от ипподромов игроки

и то, что кажется грехами,

и настоящие грехи.

А где моя исповедальня?

Куда приду, смиряя страх,

с греховной пылью, пылью дальней

на заблудившихся стопах?

Я позабуду праздность, леность,

скажите адрес – я найду.

Но исповедоваться лезут

уже ко мне, как на беду.

Чему научит исповедник

заблудших, совестью больных,

когда и сам он из последних

пропащих грешников земных?!

Мы ближним головы морочим,

когда с грехами к нам бегут.

Но говорят, что люди, впрочем,

вовсю на исповедях лгут.

А исповедник, это зная,

и сам спасительно им лжет,

и ложь уютная, двойная

приятно нежит, а не жжет.

Но верить вере я не вправе,

хоть лоб о плиты размозжи,

когда, почти как правда правде,

ложь исповедуется лжи.

1965

Достойно, главное, достойно

Любые встретить времена,

Когда эпоха то застойна,

То взбаламучена до дна.

Достойно, главное, достойно,

Чтоб раздаватели щедрот

Не довели тебя до стойла

И не заткнули сеном рот.

Страх перед временем – паденье,

На трусость душу не потрать,

Но приготовь себя к потере

Всего, что страшно потерять.

И если все переломалось,

Как невозможно предрешить,

Скажи себе такую малость:

«И это надо пережить…»

10 февраля 1976

Есть пустота от смерти чувств

и от потери горизонта,

когда глядишь на горе сонно

и сонно радостям ты чужд.

Но есть иная пустота.

Нет ничего ее священней.

В ней столько звуков и свечений.

В ней глубина и высота.

Мне хорошо, что я в Крыму

живу, себя от дел отринув,

в несуетящемся кругу,

кругу приливов и отливов.

Мне хорошо, что я ловлю

на сизый дым похожий вереск,

и хорошо, что ты не веришь,

как сильно я тебя люблю.

Иду я в горы далеко,

один в горах срываю груши,

но мне от этого не грустно, —

вернее, грустно, но легко.

Срываю розовый кизил

с такой мальчишескостью жадной!

Вот он по горлу заскользил —

продолговатый и прохладный.

Лежу в каком-то шалаше,

а на душе так пусто-пусто,

и только внутреннего пульса

биенье слышится в душе.

О, как над всею суетой

блаженна сладость напоенья

спокойной светлой пустотой —

предшественницей наполненья!

1960

Я шатаюсь в толкучке столичной

над веселой апрельской водой,

возмутительно нелогичный,

непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,

увлеченно кому-то лгу,

и бегу я сам за собою,

и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,

самолетам, стихам своим…

Наделили меня богатством,

Не сказали, что делать с ним.