В то время, конечно, мне и в голову не приходило, что Джефф был не одинок в превращении в символ, но что мы с Шери проходили через тот же процесс.
Но шли дни, и мы оба поняли, что в нас тоже начали проявляться качества, превышающие жизненные, что наша жизнь приобрела неожиданное значение для огромного количества людей, которых мы никогда не встречали и никогда не узнаем.
В течение многих лет мы с Шери тихо жили недалеко от Медины, обычная пара, которая получала ту же почту, что и все остальные: письма от родственников, рекламные объявления, счета, даже случайные листовки, в которых не удосуживались указать имя, а перечисляли нас только как «Жильцов».
Анонимность такого рода жизни внезапно закончилась с преступлениями Джеффа. Всего через несколько дней после того, как они были обнародованы, и лицо Джеффа было размазано по всем газетам и телевизионным экранам, почти все письма в Огайо, адресованные «Дамерам» и не дающие никаких дальнейших указаний, пришли к нам. Они начали прибывать почти с первых же дней после ареста Джеффа. Они приехали со всех концов Соединенных Штатов и из нескольких зарубежных стран. Подавляющее большинство писем были полны сочувствия, письма были написаны людьми, которые хотели, чтобы мы знали, что они могут чувствовать наши проблемы, хотя, как они признались, они не могли себе представить их масштабы. Несколько писем пришло от таких организаций, как CURE[18], ассоциация людей, чьи родственники находятся в тюрьме. В общем, это были письма поддержки, письма советов.
Но были и письма другого рода, письма, которые приходили от людей, которые отождествляли себя с нами как с родителями, чьи жизни в конце концов сгорели в огне родительства, и которые сочувствовали нашему испытанию.
Как ни прискорбно, многие из них были от других родителей, чьи дети также ужасно сбились с пути истинного. Часто эти письма начинались словами: «У меня есть сын» или «У меня есть дочь», а затем рассказывали нам о каком-нибудь ребенке, которого они больше не видели и с которым не разговаривали, о девочке или мальчике, которые ускользнули от их внимания, подсели на наркотики, попали в дурную компанию или просто замкнулись в изоляции, и больше никогда к ним не вернулись. Они призывали нас быть рядом с Джеффом, как они были рядом со своими детьми.
Шери читала все эти письма, и я часто видел, как она сидела одна, а у ее ног были разбросаны стопки писем. Я читал очень мало, да и то только те, которые она держала подальше, чтобы я мог прочесть. Я не хотел их читать, и мне было трудно понять, почему Шери в это влезла. Я не хотел сочувствовать этим людям или ассоциировать себя с ними. Однако Шери сочувствовала всем и каждому, и я видел, как это отразилось на ней. Она вышла за меня замуж, думая, что мы могли бы наладить мирную совместную жизнь. Теперь она оказалась живым символом всего, что может пойти не так даже в самой обычной и тщательно упорядоченной жизни. Почти с самого начала беспорядок в моей первой семье повлиял на наш брак. Эмоциональные потрясения, вызванные продолжающейся битвой за Дэйва, ранние проблемы с алкоголизмом Джеффа, а затем его арест за растление малолетних, несомненно, были достаточными, чтобы отравить сердце любого брака. Конечно, выходя за меня замуж Шери не рассчитывала на такой ад. Но теперь, вдобавок ко всему этому, ее затянул вихрь преступлений Джеффа, и по прошествии нескольких недель стало ясно, что она никогда не сможет вернуться к прежнему. Сама того не зная, без моего малейшего намека на это, выходя замуж, она попала в кошмар, который вряд ли когда-нибудь закончится.
День за днем, по мере того как проходили месяцы, я видел, как напряжение этой новой реальности разъедает мою жену, как физически, так и морально. Я видел, как ухудшалось ее здоровье, ее обычно жизнерадостное настроение сменилось мрачной покорностью судьбе. Я видел, как она не спала, видел, как она плакала, видел ее измученной и подавленной. Я не знал, что мне говорить и что с этим делать. На моем втором браке стал пятнами стали проступать проблемы первого брака — только теперь корнем проблемы, отравляющей все была не Джойс, а преступления Джеффа. Меня захлестнуло всепожирающее ощущение беспомощности и я почувствовал, что становлюсь похожим на Джеффа, человека, которому нечего было дать миру, кроме тупого: «Мне очень жаль».
Я впервые вернулся к работе во вторник, 6 августа. Несколько моих коллег выразили мне свое сочувствие и предложили любую помощь, которая может мне понадобиться. Другие признались, что они были в недоумении относительно того, как им следует реагировать или что они должны сказать. Третьи сразу приступили к своим обязанностям, полностью избегая этого вопроса. Один просто сказал: «На все воля Божья». Подразумевается, что это могло случиться с каждым отцом? Ну, вообще-то да. Могло.
Чуть позже и Шери нашла в себе силы вернуться на работу. В ее офисе все было примерно так же, как у меня. Ее коллеги по работе небрежно поздоровались и разошлись по своим делам, делая вид, будто ничего не произошло. Конечно, это было понятно. Что они могли тут сказать?
В общем, я снова нашел убежище в работе. Там было безопаснее, чем дома. Вихрь, который кружил вокруг моего дома, который вторгался в мою жизнь письмами, которые я не хотел читать, телефонными звонками, на которые я не хотел отвечать, браком, который как мне тогда казалось, снова распадается на части — этот вихрь не дотягивался до моей лаборатории.
Однако были и другие звонки, на которые я должен был ответить. У меня оставался долг быть сыном. В течение нескольких недель после ареста Джеффа здоровье моей матери начало быстро ухудшаться, как умственно, так и физически. Она уже не жила в семейном доме, в котором провела пятьдесят один год. Преступления Джеффа и их последующая дурная слава сделали для нее невозможным оставаться в доме, который они с папой построили в 1939 году. Следовательно, вскоре после ареста Джеффа и в целях обеспечения ее безопасности маму перевезли в дом подруги. После этого она никогда больше не будет ухаживать за садом, в котором проработала большую часть своей жизни и в котором росли цветы, которые она привезла с родового поместья своей собственной семьи.
Посещение моей матери во время ее болезни было изнурительным испытанием. Страдая теперь старческим слабоумием, она не смогла приспособиться к своему новому месту жительства. Каждую ночь она искала лестницу, которая вела в спальню ее дома в Вест-Эллисе.
Пока тянулись месяцы между арестом Джеффа и судом, я постоянно метался между сыновним долгом и отцовским. Случалось, я даже был посредником между моей мамой и Джеффом. Во время поездок в Милуоки я ездил из маминого дома к Джеффу в тюрьму. Однажды я попросил маму записать послание моему сыну. Теперь, очень слабая, с приходом и уходом сознания, моя мать трудилась над тем, чтобы записать последнее сообщение, которое она когда-либо передаст ему. Медленно, тяжело, очень слабым голосом моя мать заговорила в маленький диктофон, который я поднес к ее губам. «Я люблю тебя, Джефф», — сказала она.
28 августа мы с Шери встретились с Бойлом и одним из его помощников, чтобы обсудить дело Джеффа. Это был первый раз, когда он встретил Шери. Мы хотели выяснить, действительно ли Бойл собирался представлять интересы Джеффа на протяжении всего судебного разбирательства. Если это так, мы хотели знать характер его защиты и приблизительную стоимость.
Встреча прошла не очень хорошо. Мне казалось очевидным, что Бойл был осторожен в ответах на многие мои вопросы. Он утверждал, что Джефф не хотел нас видеть, потому что был смущен своими преступлениями. Было бы лучше, если бы мы не делали ничего, что могло бы усилить его стресс. Кроме того, Бойл, похоже, не смог назначить окончательную плату за свои услуги.
Что касается защиты Джеффа, Бойл сказал, что он находится в процессе определения его точной природы. Он сказал мне, что опрашивал психиатров, психологов и судебных экспертов и что он сможет наметить линию защиты только после того, как получит их мнение.
