Джефф кивнул.

— Ты же знаешь, как ей это нравится.

— Да.

— Она всегда напрашивается на наглаживания, — сказал я. — Помнишь, как ты это делал раньше?

Он молча уставился на меня.

Я пожал плечами и больше ничего не добавил.

— Я не знаю, что сказать, — сказал наконец Джефф.

— Я тоже не знаю.

— На этот раз я действительно облажался.

— Да, ты это сделал.

— Я действительно все испортил.

— Ну, тебя все еще можно вылечить, Джефф, — сказал я ему. — Я действительно не понимал, насколько ты болен.

Джефф ничего не ответил.

— Тебе нужна помощь, Джефф.

— Наверное, — сказал он ровным голосом.

— Нам просто нужно убедиться, что ты получишь какую-то помощь.

Он кивнул.

— Ну, знаешь, психологическая помощь.

— Да, типа того.

— Может быть, тебе станет лучше, Джефф.

— Может быть.

— С профессионалами, людьми, которые могут тебе помочь.

Джефф, казалось, едва слышал меня.

— Как там Шери? — спросил он, хотя и без всякого интереса.

— Прекрасно.

— Хорошо.

— Она передает тебе привет.

— Хорошо.

— Она дома, в Огайо.

— Она не приехала?

— Нет, пока нет.

Он замолчал на несколько секунд, а потом вдруг выпалил:

— Здесь плохо кормят.

— Серьезно?

— И спать не дают. Тут все вокруг кричат.

— Ну, просто сделай все, что в твоих силах, — сказал я ему.

— Они все время держат свет включенным.

— Что ж, постарайся заснуть.

— Хорошо.

— Тебе нужно поспать.

Он на мгновение задумался, как будто перебирая события последних нескольких дней, затем закатил глаза к потолку.

— Я действительно напортачил.

— Да, но мы с Шери будем рядом с тобой, Джефф.

— Я сожалею, папа, — сказал он снова, но с той же мертвенностью и отсутствием эмоций. Казалось, он не понимал огромных последствий того, что он сделал. — Я сожалею.

Сожалеешь?

Но о чем?

О людях, которых ты убил?

О страдания их родственников?

О том, что мучил свою бабушку?

О том, что разрушил собственную семью?

Невозможно было точно сказать, о чем сожалел Джефф.

Именно в этот момент я действительно увидел весь характер безумия моего сына, увидел его физически, как если бы это был шрам на его лице.

Невозможно было сказать, кого ему было жаль или о чем он сожалел. Он не мог даже изобразить сожаление, не говоря уже о том, чтобы по-настоящему почувствовать его. Раскаяние было выше его сил, и он, вероятно, мог ощущать его только как эмоцию, испытываемую людьми в другой галактике. Он знал о раскаянии так мало, что даже решив симулировать его, не знал как это сделать. Его вечное «Прости» было мумифицированным останком, артефактом, сохранившимся с того далекого времени, когда он все еще был способен чувствовать, хотя бы имитировать, нормальный диапазон чувств.

Внезапно я подумала о детстве Джеффа, и его общая отстраненность больше не выглядела как застенчивость, а как разъединение, начало непреодолимой пропасти. Его глаза больше не казались мне просто невыразительными, а казались совершенно пустыми, за пределами самых элементарных форм сочувствия и понимания, за пределами даже способности имитировать такие эмоции. Когда он стоял передо мной в тот момент, мой сын, возможно, впервые в своей взрослой жизни, предстал передо мной таким, каким он был на самом деле, лишенным чувств, его эмоции сведены к минимуму, молодым человеком, который был глубоко, глубоко болен, и для которого скорее всего, уже не было выхода.

«Джефф покончит с собой», подумал я со странной уверенностью. Никто не может так жить.

Несколько минут спустя Джеффа увели, он все еще шел в той же жесткой позе, его руки были скованы перед ним. «Никто не может так жить», — мысленно повторил я. И все же, в каком-то смысле, как я все чаще обнаруживал в течение следующих нескольких месяцев, я тоже жил как «так»: человек, которому было трудно выражать свои эмоции; который сосредотачивался на мелочах общественной жизни и часто терял представление о ее общем устройстве; который полагался на других, чтобы направить свои реакции на жизнь, потому что он не мог доверять своему собственному ощущению того, как это действительно работает — человек, чей сын, возможно, был лишь более глубокой и темной тенью его самого.

После встречи с Джеффом мы с Бойлом вернулись в «Висконсин». Во время поездки он сказал мне, что, по его мнению, Джефф был сумасшедшим, и это безумие было его единственной возможной защитой. Он сказал, что у него уже есть на примете психиатр, который мог бы провести тщательное психиатрическое обследование Джеффа. Он не сказал, в каком смысле, по его мнению, мой сын сошел с ума. Он не назвал никакого конкретного расстройства. По его словам, к такому выводу можно прийти только путем тщательного психиатрического исследования.

Очевидно, в намерения Бойла не входило отказываться от защиты Джеффа. Цель состояла в том, чтобы поместить его в психиатрическую больницу, а не в тюрьму. Бойл сказал мне, что в больнице Джефф получит значительно лучшую психиатрическую помощь, чем в тюрьме, и, возможно, в какой-то момент он действительно станет вменяемым.

Мне это показалось разумным. Ни при каких условиях я бы не хотел, чтобы Джефф «сошел с ума». Хотя я все еще не знал всей степени его безумия, человек, которого я только что видел в маленькой желтой комнате окружной тюрьмы Милуоки, был явно безумен. Любая попытка освободить его, даже если бы я считал это возможным, показалась бы мне абсурдной.

В тот момент я верил, что именно безумие моего сына сильнее и навсегда разделило нас. Он жил в мире, скрытом за его глазами. Я никогда не смогу войти в этот мир. Мы всегда были бы разделены барьером его психического заболевания. В каком-то смысле я не видел ничего, кроме его безумия.

В прошлом были времена, когда я говорил себе, а иногда и Шери: «Он сумасшедший». Обычно я говорил это в гневе и разочаровании, и я всегда имел в виду, что у него беспорядок в черепе, что он не мог держать свою жизнь в порядке или думать о том, как выкрутиться из положения. Мне никогда не приходило в голову, что он может думать о чем-то своем, что все то время, когда я так часто беспокоилась о Дейве, или о своей работе в лаборатории, или о попытках пережить мой развод, мой старший сын, возможно, медленно развивал свое безумие.

Но теперь, внезапно, я увидел безумие Джеффа во всех красках. В его неподвижном лице, в его тусклых глазах, в жесткой скованности его тела, в том, как его руки не раскачивались взад и вперед, когда он шел, даже в том, как он бесстрастно бормотал: «Мне жаль».

И, конечно же, дело было в его кровожадности. Но, как я с тех пор понял, если бы не его кровожадность, если бы его безумие в конце концов не проявилось в безумии его преступлений, я мог бы вообще никогда этого не увидеть. Пока Шери не нашла его пьяным в его комнате, я не видел его алкоголизма. Пока моя мать не обнаружила украденный манекен в его шкафу, я не считала его особенно странным и уж точно не вором. До тех пор, пока ко мне не поступило много информации после того, как его арестовали за растление малолетних, мне и в голову не приходило, что он гомосексуалист, несмотря на то, что у него никогда не было свиданий, что он водил «друга» на выпускной бал, что все эти годы за всю свою юную взрослую жизнь он никогда не проявлял ни малейшего интереса к женщине. Это был уровень забвения или, возможно, отрицания, который едва ли можно было вообразить, и все же он был реальным. Это было так, как если бы я запер своего сына в звуконепроницаемой кабинке, а затем задернул шторы, чтобы не слышать и не видеть, кем он стал.

И все же, даже в то время масштабы преступлений Джеффа, тот факт, что он убил очень много людей, вряд ли могли быть для меня более ясными. Но глубоко извращенная природа его склонности к убийству, наряду со всеми безумными мыслями и фантазиями, которые предшествовали и следовали за убийствами, все еще оставались для меня неясными. Ибо, хотя из квартиры 213 появилось много информации, и вся она была непостижимо отвратительной, полной истории преступлений моего сына не было.