– Что же вы стоите, товарищ Смышляев? – вопросил, наконец, Вождь – как будто только теперь заметил присутствие посетителя. – Присаживайтесь! – И он чубуком трубки указал не на один из гостевых стульев, а на кожаное кресло, приставленное к хозяйскому столу.

Валентин Сергеевич вздрогнул, и под ложечкой у него засосало от неопределенных предчувствий. Он знал: мало кого Хозяин усаживал вот так, чуть ли не наравне с собой. Присев на краешек кресла, он выпрямился в ожидании, словно был студентом, который ждет на экзамене первого – самого каверзного – вопроса профессора. Сталин окинул его взглядом и чуть усмехнулся. А затем пристроил свою трубку в стоявшую на столе стеклянную пепельницу и сам уселся за стол.

– Я полагаю, – сказал он, – вы всем довольны, товарищ Смышляев, на вашем новом месте службы? Или, быть может, у вас есть какие-нибудь пожелания? Жалобы?

Да, жалоба у Валентина Сергеевича прежде имелась: в октябре прошлого, 1936-го года, когда был рассыпан готовый типографский набор его книги по актерскому мастерству. И с жалобой этой он – скорее от отчаяния, чем в расчете на помощь, – обратился тогда к Александру Васильевичу Барченко. Не напрямую – написал ему письмо. И получил ответ – уже прямой: Барченко позвонил ему и сообщил, что ордер на арест его, Валентина Смышляева, уже подготовлен. И что избежать этого ареста никак нельзя: один из прежних знакомцев-тамплиеров написал на него донос – на имя только что назначенного наркома внутренних дел Ежова.

– Однако, – сказал Барченко, – я уполномочен передать вам предложение, которое одно только и может вам помочь. Если вы согласитесь, конечно. – И он сообщил, в чем будут состоять новые обязанности Валентина Сергеевича, если – когда – он сделанное ему предложение примет.

– Я всем доволен, товарищ Сталин. – Валентин Сергеевич прямо посмотрел в глаза Вождю, который только слегка дернул бровями – показывая, что другого ответа и не ждал.

– И вам известно, что особое подразделение в составе НКВД СССР, на благо которого вы столь успешно трудитесь, не имеет в данный момент официального руководителя.

Это не был вопрос. И Валентин Сергеевич только коротко кивнул – чтобы показать свое согласие со словами Хозяина, а не чтобы подтвердить собственную осведомленность. Сталин был для него – как deus ex machina в древнегреческом театре: необъяснимый, непредсказуемый, всесильный. Валентин Сергеевич до сих пор не представлял, почему этот человек позволяет ему жить – хоть и под чужим именем. Что, разве других одаренных эзотериков не имелось в Союзе ССР?

Должно быть, эти мысли каким-то образом отобразились у Валентина Сергеевича на лице, потому как темно-янтарные глаза Хозяина вдруг странновато блеснули.

– Как думаете, товарищ Смышляев, – спросил он, – смогли бы вы встать во главе этого особого подразделения?

Валентин Сергеевич испытал даже не страх. То был – благоговейный ужас. Губы его словно бы заледенели, и он – позор на голову актера! – дважды запнулся, произнося одну-единственную фразу:

– Но как же я… ведь у меня даже нет… специального звания в системе ГУГБ. – Он едва не ляпнул: «Даже нет больше своего имени»; но, слава Богу, вовремя спохватился.

– Этот вопрос мы решим. Главное – у вас есть доверие партии и советского народа, которое вы заслужили.

Валентин Сергеевич с трудом удержался от того, чтобы поерзать в кресле. Он хорошо знал, чем он заслужил подобное доверие: использовал по полной программе свой дар предощущений. И за минувший год с небольшим дал три важнейших прогноза. Во-первых, он безошибочно определил, что в декабре 1936 года тяжелая болезнь доконает несчастного и боготворимого всеми писателя Николая Островского. Во-вторых, он загодя предсказал смерть Серго Орджоникидзе: в минувшем феврале тот выстрелил себе в сердце. И, в-третьих, он точно описал, как и когда умрет отец новейшей науки – ядерной физики, британец Эрнест Резерфорд: в октябре нынешнего года, после хирургической операции по поводу неожиданно возникшего ущемления грыжи. В том, что касалось таких предсказаний, дар Валентин Сергеевич никогда не давал сбоев.

– И всё-таки… – Валентин Сергеевич слышал собственный голос будто со стороны: сам себе не верил, что собирается возражать Хозяину. – И всё-таки, товарищ Сталин, в проекте «Ярополк» есть люди, который гораздо лучше меня разбираются в разной антинаучной чертовщине. – Он издал жалкий смешок.

При последних его словах Хозяин поглядел на Смышляева с выражением, которое тот с удивлением трактовал как насмешливое понимание.

– В разной антинаучной чертовщине… – вполголоса, словно бы про себя, повторил Сталин, затем взял трубку, затянулся раза два или три, и только после этого заговорил вновь: – Есть у нас люди, думающие, что большевики по определению отвергают любые суеверия и чертовщину. Это неверно, товарищ Смышляев. Если чертовщина служит делу рабочего класса и освобождению человечества от ига капитала, то мы такую чертовщину можем и должны использовать в своих целях. Вы с этим согласны? – И он глянул на посетителя поверх трубки, пряча в усах эту свою знаменитую усмешечку.

В горле у Смышляева что-то сухо щелкнуло, однако он снова заговорил – точнее, вместо него будто говорил какой-то дерзкий бесенок, задавшийся целью Валентина Сергеевича погубить:

– Согласен, товарищ Сталин, поскольку раз есть Бог, то должен быть… Ну, то есть – я ведь совсем не атеист, как вы понимаете.

– Так ведь, говоря формально, у нас нет таких условий приема на службу в НКВД, которые требовали бы обязательного атеизма. И, тем паче, никто его не требует от участников проекта «Ярополк». Вот, к примеру, в «Ярополке» есть один перспективный молодой сотрудник – Николай Скрябин. Успели уже с ним познакомиться? Так он, я думаю, даже и в диалектику не верит – его больше метафизика влечет. Как и вас, товарищ Смышляев. Принимайте проект: я предчувствую, что с его участниками вы сработаетесь.

И – приходилось признать: Хозяин оказался прав. Валентин Сергеевич и в самом деле сработался со своими новыми подчиненными.

Ну, или почти сработался. Эти люди во многом оставались для него тайной: он редко понимал мотивы, по которым они стали служить в НКВД. Но вот Николай Скрябин оказался в этом смысле исключением. С его мотивами всё было ясно. Это только со стороны казалось, что молодой человек служит в органах госбезопасности. В действительности он служил – своей идее. И идея эта состояла в том, что Зло – подлинное Зло, с прописной буквы, – должно быть повержено. Любой ценой.

Но, как видно, и у Зла накопился уже изрядный счет к Николаю Скрябину. И теперь, в мае 1939 года, Валентину Сергеевичу оставалось только гадать: увидит ли он еще живым своего перспективного сотрудника – поклонника метафизики? Даже то, что Николай Скрябин сам обладал подтвержденным даром ясновидения, ничем не могло ему помочь. Уж Валентин-то Сергеевич хорошо знал: ясновидящему не под силу предсказать свою собственную судьбу. А, тем паче, изменить её.

26 мая 1939 года. Пятница

1

Николай Скрябин выехал из Москвы поездом, отходившим с Курского вокзала в 10.40. А до этого заглянул на старую квартиру, где он проживал, еще будучи студентом. И оставил у прежней соседки – милейшей старушки «из бывших», Елизаветы Павловны Коковцевой, – своего персидского кота Вальмона. С этим обжорой и сибаритом только она одна и могла поладить в отсутствие Скрябина. Елизавета Павловна уже много лет жила на Моховой, 10: в одной из коммуналок, обустроенных в переделанном доходном доме. А у самого старшего лейтенанта госбезопасности имелась теперь двухкомнатная квартира в левом крыле Дома Жолтовского на Моховой улице, 13. В основном туда вселяли инженеров и других технических специалистов, но для сотрудника проекта «Ярополк» сделали исключение.

Поезд шел медленно. И, когда он довез Николая до ближайшего к Макошину районного города, время далеко перевалило за полдень. Но зато от вокзала оказалось рукой подать до лодочной станции. И Скрябин – с наплечной кобурой под пиджаком штатского костюма, с перекинутым через одну руку габардиновым летним пальто и с чемоданом в другой руке, – двинулся к речному причалу. Он рассчитывал, что легко наймет моторную лодку, и на ней за час, ну, самое большее – за полтора, доберется по Оке до Макошина.