— Мне кажется, все образуется, надо только подождать, — говорит Калле о своей старшей дочери. — Она и с матерью так себя ведет.

— Все настолько плохо? — спрашиваю я.

— Она абсолютно неудобоваримая, — отрезает Ивонна. — Черт возьми, да. Если бы я не знала, что да как, я бы подумала, что ее вообще не воспитывали.

Лицо у Калле становится как у маленького мальчика — в нем смешались огорчение и потребность в утешении. У Ивонны же есть свой ребенок, ей следовало бы знать, что только он имеет право так говорить о Сельме.

— У нас в доме внезапно оказалась чужачка, — объясняет Калле, — и я не думаю, что нам следует тратить столько времени, чтобы пытаться понять ее или познакомиться с ней. Надеюсь, она исчезнет через несколько лет, а к нам вернется прежняя родная Сельма.

— Сельма уверена, что она пуп земли и все остальные нужны только для того, чтобы удовлетворять ее потребности, — настаивает Ивонна, и я снова вижу, как Калле едва заметно вздрагивает, словно от резкой боли или раздражения.

— Не то чтобы ей наплевать или она хочет быть эгоисткой и дрянной девчонкой, просто такова ее картина мира в настоящий момент, — заключает он, смеется и поднимает стакан с виски.

Однажды в тот год, когда я жила с Руаром, мы отправились на дачу вместе с ним и его дочерью Тирой, и Руар позволил ей ехать на переднем сиденье, а я сидела сзади. Когда я спросила его потом, почему так, он объяснил, что ему не хотелось дать дочери почувствовать, будто я заняла ее место. «Она привыкла сидеть впереди», — сказал он. А у меня стучало в голове: о чем ты думаешь, ты сам себя слышишь? Но тогда я просто попыталась понять или взглянуть на ситуацию его глазами, ведь все зависело от того, как я сама себе объясню, и ничего из того, что случилось, не могло бы произойти без моей способности понять и принять. Тира сидела на переднем сиденье и жевала жевательную резинку, через равные промежутки времени она вытаскивала изо рта старую жвачку и клала в рот новую пластинку. Она осталась сидеть в машине, когда мы с Руаром вытаскивали сумки и мешки из багажника, ощущая знакомый запах — смесь болота, овечьего помета и выхлопных газов от еще горячего двигателя.

В субботу мы отправились на прогулку. Мы прихватили с собой печенье, шоколад и кофе, а вечером собирались пожарить бифштексы — это любимая еда Тиры. Руар щурился на солнце. Мы наконец были вместе. Выстояли в череде трудностей и проблем, и, казалось, впереди нас ждали только счастье и любовь. И я до сих пор верю, что так оно и было, не могу не верить. Но когда мы перебирались через болота, искали брод, чтобы перейти полноводный ручей, и Руар поднял голову, пытая разглядеть за облаками положение солнца на небе, я испугалась, что мы ушли немного в сторону. Я подумала, а в сущности, знала, чувствовала всем телом, что, если бы пришлось спасать нас обеих, он, не раздумывая, выбрал бы Тиру, потому что в ней текла его кровь. Я же была просто особью женского пола — без потомства, вне касты, никто не стал бы проходить сквозь огонь и воду ради меня. Мое воображение рисовало мне: они идут вчетвером, первым — Руар, потом обе девочки, Анн замыкает процессию, в грубых ботинках, с голыми ногами, покрытыми комариными укусами.

В воскресенье я в одиночестве мыла посуду, а Руар с Тирой лежали валетом на диване. Руар — с романом Филипа Рота, а Тира с журналом. Я расставляла обжигающе горячие стаканы кверху дном на клетчатое полотенце, мыльные пузыри лопались, соскальзывая вниз по гладким стенкам. Мухи жужжали у оконных стекол. Каждый раз, как я опускала руки в горячую воду, жар от нее пронизывал тело волнами ярости. Крапинки жира от бекона на стекле, трещины в оконной замазке.

Тире было семнадцать, ее родители только развелись, она окончила школу, рассорилась с подругой и страдала из-за лишнего веса. Меня трясло от собственной влюбленности, ворвавшейся в мою судьбу и полностью захватившей меня.

Летняя ночь такая светлая, небо почти белое, матовое. Калле проворно наливает виски, как только пустеет чей-то стакан. Гейр рассуждает о ресторане, а потом перескакивает на повара из фильма «Апокалипсис сегодня», который жалуется на то, что в армии варят мясо, и переживает потрясение после встречи с тигром в джунглях. Гейр изображает шеф-повара, я видела, как он это делает, уже как минимум раз десять: «Я пришел сюда, чтобы готовить». Гейр рассказывает и двигает стакан взад-вперед по столу.

— Я пришел сюда не для этого! — Гейр переходит на английский. — Мне вообще это к дьяволу не нужно! Я не хочу этого! Все, что я хотел, — готовить эту гребаную еду! Я просто хотел научиться готовить, черт подери!

Похоже, что Калле смотрел этот фильм, а Ивонна — нет, но оба они смеются. И я тоже смеюсь. Девочки уснули на диване перед телевизором; непонятно, сколько сейчас времени, ведь на улице так светло.

В моей жизни был момент, когда я наплевала на все и не беспокоилась ни о чем, кроме происходящего здесь и сейчас — Калле занимался со мной любовью и жарко шептал мне на ухо: «Вот ради этого я поставил на кон свою жизнь». После такого самым сильным чувством становится сентиментальность. Мне казалось, я лежу на пляже и с грустью разбираю свою жизнь: вот все, что у меня есть. Могу я все потерять? Да, возможно. Но страшит ли меня это? Определенно, но тогда страх и страсть боролись во мне друг с другом.

Когда Гейр и Майкен вернулись домой после того, что у меня произошло с Калле, на меня обрушилась лавина счастья, но не видеть в этом иронии я не могла. Майкен орала песни, сидя на банкетке перед выключенным телевизором. Мне пришло в голову, что я должна заплатить за это счастье, и я объявила, что скоро устроюсь на постоянную работу и уже нашла подходящее место — в рекламное бюро требуется составитель текстов. Неделю назад Гейр с предательской легкостью предложил мне на время отказаться от работы в качестве фрилансера и устроиться на постоянную работу, потому что нам нужны деньги: «Просто посчитай, сколько ты в среднем зарабатываешь в месяц».

«Нам нужны деньги» — не понимаю, как он мог сказать такое. Но после случившегося я пребывала в невероятном возбуждении, и оно требовало выхода. «Так ты все же хочешь устроиться на постоянную работу?» — удивился Гейр. «Да, сколько же можно пробиваться случайными заработками!» — ответила я.

До лета оставалось всего ничего. У Майкен выпал зуб. Я чувствовала прилив радости. Все шло своим чередом, все было таким, каким должно было быть. Я намазывала печеночный паштет на бутерброды и складывала их в ланч-бокс, протирала кухонный стол, махала Гейру и Майкен, провожая их в школу. И все было иначе, я больше не могла приходить домой как обычно. Или смотреть на Гейра и Майкен, говорить с ними как раньше. Появилась нежность иного свойства, иногда подавляющая, с оттенком раздражения. И желание отказаться от нежности, сэкономить ее, спрятать. Воспоминания короткими вспышками давали о себе знать, когда я наливала молоко в мюсли Майкен, собирала полотенца и складывала их в стиральную машину. Вот Калле обвил меня руками, прижал к себе так, чтобы наши тела соприкоснулись каждой клеточкой, вот он проник в меня. Я возвращалась в действительность, толкала дверь стиральной машины и слышала щелчок — дверца захлопнулась. Зашумела вода. Вставая с корточек, я чувствовала, как изменилось тело, я ощущала его усталость, смертность или, наоборот, наполненность жизнью. Майкен подарила мне на день рождения брусочки мыла, Гейр помог ей его купить, — мыло было отлито в форме различных фруктов с соответствующим запахом: мандарин, яблоко, лимон. Эти запахи были связаны с Калле, с моментами нашей близости. Вот он снял очки, а после, прежде чем их надеть, протер стекла краем футболки.

А однажды, когда я зашла в дом с веранды, Гейр и Калле разговаривали на кухне, я растерялась и зашла в ванную, где на унитазе сидела Майкен. Она сердито посмотрела на меня и поднялась, на шее выступили красные пятна. Она стояла босая и вытиралась, потом выбросила использованную бумагу в унитаз, натянула трусики и словно очнулась, пришла в себя, в глазах ее будто мелькнула молния: «Оставь меня в покое! Уйди!»