— Но я понимаю, что вы нервничаете, любой бы волновался, — говорю я.

Калле машет рукой в сторону Ханны и Майкен, которые сидят на лестнице веранды каждая со своим мороженым. Майкен склонила голову и лижет мороженое сбоку, волосы, выгоревшие на солнце, забраны в хвост на макушке. Мне спокойно, я почти никогда не волнуюсь за Майкен.

— Летом так легко сделать детей счастливыми, — говорит Калле. — Просто дать им мороженое, и пусть радуются, ведь лето такое короткое!

Я улыбаюсь ему.

— Ну, уж эти девочки точно не знают недостатка в мороженом, — замечает Гейр.

Ивонна наливает еще пива себе и Гейру.

— Сельма вчера вернулась к своей маме, — говорит Ивонна. — Ей, похоже, ни в коем случае нельзя видеть, как люди получают удовольствие от алкоголя, так что за пять дней мы не сделали ни глотка.

— Моя бывшая говорит, что так и должно быть, — вступает Калле. — Попробуй пойми эту логику. Но я делаю все, что могу, чтобы не нарываться на конфликт.

От пива у меня появляется чувство пустоты во рту и немеют ноги, и эти ощущения не проходят, как это обычно бывает.

— Майкен тоже хочет с осени начать заниматься футболом, — говорю я. — Вернее, Гейр хочет.

Калле кивает. Он собирает со стола тарелки и приборы.

— Посоветуете, с кем нам связаться? — спрашивает Гейр.

— Я дам вам номер телефона тренера девчачьей команды, — говорит Калле. — Давайте будем мотивировать Ханну и Майкен играть побольше этим летом, тогда Майкен будет легче войти в команду. Девочки часто понятия не имеют, как ведет себя футбольный мяч, в отличие от мальчиков.

Он подхватывает стопку тарелок и выходит с ними с веранды, а Ивонна поворачивается ко мне и шепчет: «Ты даже не представляешь себе, как здорово, что Сельма уехала обратно к матери, а то я уже была готова ее растерзать».

Как-то утром Калле появился под отцветшей сиренью у нашего общего подъезда к дому, в руках он держал большой белый сверток. Оказалось, это копченый окорок. С ветки сорвалось и с глухим стуком упало на землю неспелое яблоко.

— По весу больше пяти кило, — объявил Калле, кивая на завернутый в хлопчатобумажную ткань наподобие мумии кусок мяса в шкуре.

Сквозь тень листвы на посыпанную гравием дорожку падал светлыми пятнами солнечный свет.

— Ивонна сказала, чтобы я пригласил вас на копченый окорок сегодня вечером, — проговорил он. — Мы можем поужинать на веранде.

Он прижимал к себе окорок, словно грудного ребенка. А я смотрела на небо. Незрелые яблоки на низкорослых деревьях покачивались на ветру, по небу медленно плыли огромные облака — и откуда только они взялись?

— Как думаешь, погода позволит? — спросила я.

Через час короткий ливень промочил все насквозь, а потом снова выглянуло солнце, сбрызнув искрами кусты и деревья, лужайку и розы у веранды.

С той минуты, как Калле произнес «два маленьких эклектика», до того мгновения, когда мы поцеловались в их с Ивонной кухне, а потом отправились в постель, прошел примерно год и восемь месяцев. Я не могла поверить в то, что это произошло, я не считала себя виноватой, ничего подобного я не планировала и не имела понятия о том, что это случится, я просто зашла взять книгу у Ивонны.

Я собиралась лежать на веранде, читать и наслаждаться одиночеством.

Гейр с Майкен гостили у его родителей в Конгсвингере, Ивонна с Ханной уехала к сестре. Нас окружали вещи Ивонны и Калле, которые лежали повсюду. Ничего уже нельзя изменить, думала я, и смысл произошедшего обретал все большие масштабы: мы живем здесь, все вместе, в нашем замкнутом мирке. Мне пришло в голову, что Ивонна бы расстроилась, если бы узнала, что я видела ее кухню в беспорядке. Грязная столешница, бутылки с маслом и уксусом, специи, открытая банка варенья, грязные чашки, стаканы и блюдца, мешок с тремя булочками для хот-догов, разделочная доска с несколькими измазанными маслом ножами, крошки на всех поверхностях и еще ровной дорожкой вперемешку с пылью и сором — вдоль стены, словно полоса прибоя на пляже. Жирные пятна и отпечатки пальцев хорошо заметны на глянцевых дверцах шкафов. На подоконнике — открытая пластмассовая коробка с тонкими резиночками, они разбросаны повсюду: красные, голубые, желтые, зеленые. Расписание уроков с грозным словом «ДИКТАНТ» большими буквами все в пятнах от еды. Над столом потолочный светильник в обрамлении белого металла, покрытый слоем пыли. Потом мы переместились в спальню, но не сняли покрывала, так и легли сверху.

Мы сбросили всю одежду, лежали полностью обнаженные на узорчатой накидке из Туниса. На загорелой коже Калле выделялся белый след от плавок, плечи, оказалось, покрыты волосами. В его манере целоваться было что-то змеиное. Я совершенно потеряла голову от нахлынувшей страсти и едва ли могла разумно оценивать происходящее. Дверца шкафа оставалась открытой, и я увидела одежду Ивонны: платья, юбки разных цветов, черные прямые брюки и светлые блузки. Я сосредоточилась на деталях, словно мне нужно было разглядеть и запомнить каждую мелочь — в комнате, на теле Калле, в его поведении и в его отношении ко мне. Я еще не понимала, зачем это нужно — то ли для того, чтобы сохранить в воспоминаниях красивые и наполненные смыслом детали того вечера и позже воскресить их в памяти и снова пережить ту же бурю эмоций, то ли для того, чтобы подготовиться, если придется врать Гейру или Ивонне о том, что я наделала, чтобы сохранить все в тайне или защитить себя в том случае, если однажды все откроется. Я лежала на покрывале, сосредоточенно перебирая в уме каждую мелочь, но страшно мне не было. Слишком высока оказалась цена, или риск, на который я пошла, был слишком велик, чтобы я могла разрушить впечатление страхом или отчужденностью.

Калле выходит с бутылкой виски и четырьмя стаканами. Ивонна спрашивает Гейра, мог бы он оставить меня, если бы я оказалась прикованной к инвалидному креслу. На зелень в саду точно наброшена золотистая вуаль солнечного света, одинокая обертка от мороженого, оставленная кем-то из девочек, медленно перекатывается по траве. Калле показывает на блюдо с копченым окороком на столе.

— Не останавливайтесь, ешьте еще, — говорит он. — Мы собираемся разделаться с этим окороком до Рождества.

— Хм, — говорит Гейр. — Одевать тебя, кормить и возить повсюду в инвалидном кресле? — Он разглядывает меня с наигранным отвращением.

Мне в голову закрадывается нелепая мысль, невысказанный вопрос: «Мы ведь любим друг друга?» Прядь волос, которую он загладил назад, падает на лоб. «Или нет?»

Калле разливает виски по четырем стаканам. Он снова показывает на блюдо с окороком и напоминает:

— Не останавливаемся.

— Ну а как насчет тебя, Моника? — спрашивает Ивонна. Облако ее рыжих волос похоже на львиную гриву. — Ты бы осталась женой Гейра, если бы он оказался в инвалидном кресле?

— Мы не женаты, — отвечаю я, понимая, что в конце концов мне придется ответить на ее вопрос. — Ну конечно, да.

И я нисколько не покривила душой, но признание, пусть и правдивое, словно вырвано силой, как будто подростка спросили, любит ли он свою мать или сестру. Да, конечно, оставьте меня в покое, да.

Гейр наклоняется над столом, берет ломтик окорока с блюда и отправляет его в рот.

— Пока смерть не разлучит нас, — говорю я.

— А как же… — осекается Ивонна и прыскает от смеха.

— Ты только об этом и думаешь! — говорит Калле и смотрит на жену, нежно и весело. Он откинулся на спинку стула, подняв плечи, засунул руки в карманы шорт, взгляд излучает любовь.

Вечернее солнце освещает лужайку перед домом, сосны отбрасывают длинные тени. И я вспоминаю то время, когда мы с Гейром только влюбились друг в друга. Каждый вечер он обнимал меня, и мы сливались в единое целое. И потом контакт размыкался. Он засыпал, а я высвобождалась из его объятий и отодвигалась на свой край кровати. Первый едва различимый храп — и я понимала, что все пропало, и так каждый вечер. И тогда мысли начинали плести свою паутину — о том, сколько мне лет, о том, что пошло не так, о том, что вот с Руаром… Я должна была сообщить Торунн о том, что съезжаю, за три месяца, но она пошла навстречу и позволила мне не платить за последние полтора.