— Ну, — говорит он, — как-нибудь в другой раз.

— Завтра вечером мы поедем к друзьям, они живут в Нордберге, — поясняет Элиза. — У них к ужину обычно собирается замечательная компания. В каком-то году мы вообще в покер на раздевание играли.

— Ого, — улыбается Гейр. Я смотрю на него, но не могу ничего понять по выражению его лица.

Я вспоминаю, как однажды мы играли в покер на раздевание в нашей студенческой квартире. Тогда мы еще были вместе с Толлефом, и он оказался в ударе. Он мог быть таким робким и молчаливым, но внезапно полностью преображался: проигрывал и маршировал в трусах через всю комнату, виляя бедрами и размахивая носком над головой, а мы при этом корчились от смеха. Это было сразу после смерти его отца, тогда Толлеф стал смелее с алкоголем.

— Ну и как далеко зашла игра? — спросила я.

— Да довольно далеко, — ответил Ян Улав. — Бритт сидела в одном бюстгальтере и трусиках, но это был самый крупный проигрыш.

— А Ханне-Мари, — подхватила Элиза. — Она сняла с себя трусики, но при этом оставалась в рубашке. Это было так смешно.

Я наблюдаю за тем, как Ян Улав жует, как двигается кадык, когда он глотает. Он ищет глазами бокал с вином, поднимает и подносит его к губам.

Сондре разрешили выйти из-за стола сразу после ужина, и он отправился к Майкен. Ян Улав рассуждает что-то о моей статье про женское обрезание, говорит, что прочитал ее: Элиза показала ему статью, и он прочел.

— Хотя, — смеется он, — я не так уж часто читаю дамские журналы.

Он спрашивает, много ли времени я потратила на то, чтобы погрузиться в тонкости чужой культуры, о которой пишу. Вопрос только об этом — много ли мне понадобилось времени.

— Ну, это не то чтобы обычный дамский журнал, — говорю я.

— Но на жизнь тебе этих заработков хватает? — спрашивает он.

— Пока да.

— А тебе бы не хотелось найти постоянную работу?

— Нет, — поспешно говорю я, — я хочу сохранить свободу и независимость, которая есть у фрилансеров. И разнообразие.

Ян Улав кивает, задумчиво прижимая пальцы к губам. А мне кажется, что я снова и снова ступаю по тонкому льду и оказываюсь в западне. Майкен и Сондре смотрят телевизор, громко и оживленно смеются. У меня нет ощущения превосходства Яна Улава надо мной, вовсе нет, — наоборот, я воспринимаю его как ограниченного зануду, который не то чтобы не осознает собственных недостатков, но ему на них совершенно наплевать, и это меня возмущает. Это свойство характера, непритворность которого не вызывает сомнений и позволяет ему одерживать надо мной совершенно незаслуженные маленькие победы.

— Сегодня я брала интервью у сушиста, — говорю я. — Он только недавно открыл маленький ресторанчик на Майорстюен. Дела идут неплохо.

— Он японец? — спрашивает Ян Улав.

— Да. Но он прожил в Норвегии почти двадцать лет. А вы любите суши?

Элиза пожимает плечами.

— Никогда не пробовала, — говорит она.

— А я обожаю, — отзывается Гейр.

— А он заменяет в словах «р» на «л»? — спрашивает Ян Улав. — Лазве встлетишь японца, котолый не говолит «встлетишь»?

Я улыбаюсь, и хотя он прав, это не кажется мне забавным.

— А ты давно разговаривала с Анной Луизой? — спрашивает Элиза.

— Нет, она совсем недавно приходила к нам в гости, — отвечаю я.

Элиза рассказывает, что встретила Анну Луизу в магазине и та рассказала ей об уходе Фруде из семьи к молодой женщине.

— Она вела себя немного странно, — продолжает Элиза. — О Фруде она рассказала практически в первую очередь. С ней был сын лет семи-восьми, но она плевать хотела на то, что он может услышать. Он занимался тем, что наполнял тележку разными вредными продуктами, ходил туда-сюда, пока она все говорила и говорила; мне казалось, она никогда не закончит. И она позволяла сыну класть всю эту еду в тележку.

— Ты ведь такой человек, которому можно довериться, — смеется Ян Улав.

— У нее все наладилось, — уверяю я. — Фруде к ней вернулся. Я думаю, там теперь самая настоящая идиллия.

— Ну что ж, тогда хорошо, — кивает Элиза.

Уже в тот момент, когда открылись двери поезда на центральной станции Осло, мой энтузиазм улетучился. Анна Луиза с обесцвеченными волосами сошла по ступеням, держа в руке сумку, которая, слава богу, оказалась не слишком объемной, и первое чувство, которое накрыло меня, было угрызение совести. Следом за ним пришло раздражение, и я поняла, что смешение этих двух чувств так хорошо мне знакомо: именно это я испытывала по отношению к ней с тех пор, как мы выросли, — угрызения совести и раздражение. Мы обнялись.

— Как же замечательно уехать из дома, — сказала она, а во мне вспыхнул предупреждающий огонек: это мой город, то, что происходит сейчас, — исключение, тебе придется вернуться, твой дом там.

— Как здорово, что ты приехала, — подхватила я.

— Но это стоит таких нервов — уехать от всего, — сказала она. — Думаешь, правильно, что я уехала?

— Конечно. Но все же тебе не стоит отсутствовать слишком долго.

Он еще здорово пожалеет, пообещала Анна Луиза и принялась рассказывать о детях, о которых Фруде предстояло одному заботиться все выходные: Андреасу надо на праздник, так что Фруде придется сидеть и ждать его, а у Маркуса футбольный матч на следующий день ни свет ни заря, а в этот же день позже его пригласили на день рождения.

— А я не купила подарка и не достала одежду, — заметила она, передернула плечами и злорадно улыбнулась. — Терезу надо будет отвезти в конюшню и в субботу, и в воскресенье, а еще она собиралась спросить, можно ли пригласить подругу переночевать.

Когда я спустилась вниз после того, как Майкен заснула, Анна Луиза сидела на диване и плакала, не таясь.

— О, Анна Луиза, — выдохнула я.

Она перебирала в памяти все до мелочей. Что он имел в виду, сказав это, то и еще вот это? Когда возникли одни чувства и когда исчезли другие? Она не могла ни есть, ни спать.

— Я худею, — пожаловалась она.

— А вот это ни к чему, — отозвалась я. — Ты и раньше-то была худенькой.

Гейр сварил нам уху перед тем, как уехать на работу, однако Анна Луиза почти не прикоснулась к супу. Я обводила глазами стены нашей новой квартиры, там остались следы от картин, которые прежние хозяева увезли с собой, — дырки от гвоздей и белесые прямоугольники на обоях.

Я чувствовала, что тот небольшой запас заботы, которым я располагаю, скоро иссякнет.

— Знаешь, что я сделала? — спросила она. — Я разбила нашу свадебную фотографию.

Я засмеялась, и это немного разрядило обстановку.

Но я уже устала, даже заранее устала от того, что еще только произойдет. А пути назад уже не было, я сама пригласила ее, и теперь во мне росло чувство стыда, смешанное с ощущением вины и жалости к самой себе. Словно зарубка, напоминание на будущее.

В дверь веранды постучали.

— Мне нужно подписать именные карточки для праздничного стола на свадьбу моей двоюродной сестры, — плакала Анна Луиза, — а у меня на это совершенно нет сил, сейчас, по крайней мере.

Анна Луиза тоже обратила внимание на стук в дверь. Это была Ивонна, я уже и забыла, что предлагала ей заглянуть к нам, но я не думала, что она действительно придет.

— Это соседка, — пояснила я Анне Луизе. — Она очень славная.

Анна Луиза бросила на меня взгляд, в котором смешались страх и любопытство.

И вот уже Ивонна стояла у кухонного стола и черпала из миски холодную уху.

— Никогда не ела такой потрясающей ухи, — приговаривала она, — это просто удача, что вы наши соседи и что Гейр — повар, невероятно крутой повар.

Потом она села, и мы разлили по бокалам вино.

Мрачное настроение быстро улетучивалось. Разговор словно потек по заранее определенному руслу, ограниченному возрастом, жизненной ситуацией и отношениями с каждой из нас — мы с Анной Луизой были знакомы друг с другом уже целую вечность, с Ивонной я познакомилась совсем недавно, но мы уже успели подружиться, ну а Ивонна и Анна Луиза вообще до этой минуты друг о друге не слышали. Да и количество вина, которое мы то и дело подливали в бокалы, нельзя сбрасывать со счетов.