Когда-то давным-давно Вася точно так же соскребал с закоченевших трамвайных и автобусных окошек лёд в далёком-далёком детстве, когда жил ещё в своём родном городе, когда ездил в музей, на ёлку в Дом пионеров, в кружок на Станцию юных техников, в кино, в театр, к друзьям и знакомым, потом в институт, а затем и на работу на холодном общественном транспорте. За пять копеек в автобусе и за три в трамвае.

Он вспомнил, что иногда, когда слой наледи на стекле был небольшим, то он дышал на него, чтобы тёплым воздухом отогреть льдинки и раздвинуть их пальцами.

А вот когда окно покрывалось толстенным слоем куржака, да ещё и заледеневало полностью твёрдым каменным слоем, то скоблить приходилось чем-нибудь жёстким, чтобы уж наверняка совлечь ледяное препятствие, – частенько монеткой или ключами от квартиры, которые всегда на связке в кармане или на шее болтались (на ремешке, на цепочке, а то и просто на длинной верёвочке, на шпагате, скрученном из суровых ниток).

Иногда и ногтями люди сдирали со стёкол непросвечивающий слой той изморози противной, когда та рыхлой и не слишком крепкой оказывалась.

Да… были раньше такие времена… Куда деваться… И это тоже было. Лёд на стёклах оконных. Ледок, осмотру мешающий. Да-да… было… Как же без этого…

Н-да, это точно, так и было… было… было… В памяти многое осталось…

А память наша священна. Она всесильна. Она непреодолима. Память чтить надо.

Так и сейчас, применив знакомый, годами испытанный метод, и заставив «слепое» стекло всё же просвечивать, Василий через очищенную небольшую мутноватую овальную амбразурку пытался рассмотреть строения, стоявшие вдоль дороги, но… окошко опять запотевало и тут же снова замерзало. Тогда он начинал заново яростно дышать на него и в который уже раз продолжал раздвигать в стороны подтаявшие льдинки или тереть стекло пальцами… рукавом… носовым платочком…

На какое-то мгновение оно становилось более-менее прозрачным, сквозь него начинали просматриваться смутные и неясные очертания домов, машин и людей, но вскоре наново покрывалось изморозью. И опять всё скрывалось из вида. Ну, точь-в-точь, как тогда… – в детстве далёком…

Отдалённые воспоминания из давно минувшего замечательного прошлого крутой волной накатились на задумавшегося Василия Никаноровича. Они обрушились на него, на бедолагу мечтательного, на страдальца маявшегося сверкающим цветным калейдоскопом, чудной семицветной радугой, ярким мерцанием, нежной розовой зарницей… а местами даже и сплошным заревом бордово-красным… сверкающим и огнедышащим…

Воспоминания навалились всем своим весом, всей своей значимостью, всей своей тяжелью, всей своей былой важностью и эпохальностью.

События тех давно минувших дней возникали у него перед глазами, наслаивались одно на другое, множились и многократно усиливались, выстраиваясь в логический и хронологический ряд. Как и должно быть. Как полагается в таких случаях.

Жизнь в воспоминаниях производилась. Та, прошлая Васина жизнь… в которой чего только не было… чего только не случалось. И хорошее было, и плохое. Сперва у него хорошего больше происходило. Затем плохого… Плохое через край переливалось.

Одно крутилось за другим, в очередь на показ становилось. Одна сцена за другой выстраивалась. Как в кино. Как в театре. Афиш только не было…

Время шло… Жизнь летела… Минуты… секунды… миги…

И вот перед ним предстала целая панорама из его счастливого детства, из близкого сердцу края, из его родного и любимого города.

Василий полностью погрузился в то далёкое время, когда вот так же скрёб плотную изморозь, образовавшуюся на трамвайном стекле. И одна за одной вставали перед ним памятные ему картинки. С самого-самого начала… С азов… Почти с рождения…

Вспомнилось всё: как крохотным карапузом по полу на карачках он ползал; как бегал по травке-муравке и кузнечиков зелёненьких ловил; как из песка возводил башни, сказочные терема и замки; как нежился с мамой и папой; и многое-многое другое.

Как они жили сначала в одном городе. Таком маленьком… с деревянными домиками. А потом переехали в другой. Побольше. С каменными зданиями. И в только что отстроенную двухэтажку вселились. В новый дом.

Там он обрёл своих первых друзей.

Там он Толей встретился, с которым жил в одном доме, учился в школе в одном классе, с которым сидел одно время за одной партой, с которым до сих пор дружит.

Папа с мамой водили его в ту пору в кино. В театр. В музей. В цирк. В зоопарк. Зверинцем он тогда назывался. Летом все вместе ездили на речку. Купались. Загорали. Отдыхали. Веселились. Вокруг бабочки красивые порхали. Птички летали. Лягушки квакали. Кузнечики прыгали и радостно стрекотали. Плисочки вдоль пыльной дороги скакали. Кукушка в лесу куковала.

Он всё это видел, как наяву.

Вот он с друзьями играет во дворе в разные детские игры: в прятки, в догоняжки, в выжигалы, в лапту, в настольный теннис.

Вот в школу пошёл, в первый класс – учился читать и писать; пионером стал… потом комсомольцем.

Вася радовался: какие славные у него мама и папа. Замечательные. Родные и добрые. Умные и приветливые. Весёлые и счастливые. Благородные. И любимые.

Родители всегда называли его солнышком и золотцем. Они его любили, лелеяли. Особенно мама. Она в нём души не чаяла. Всё для Васеньки. Для Василька. Для милого. Для золотца любимого. Для солнышка. Для голубка.

Вспомнилось, как из-за такого любвеобильного отношения к нему мамы, соседские и школьные ребятишки называли его, даже дразнили, маменькиным сынком. Пальцами в него тыкали. Укоряли, что он такой.

А он, как и многие сверстники, бесконечно чувствовал себя по-детски очень и очень счастливым, он был рад, что всё у него хорошо и даже прекрасно. И мечтал, чтобы всегда его любили и лелеяли. Чтобы вечно был праздник. Чтобы продолжался он нескончаемо. Чтобы неизменно Вася был весёлым и беззаботным.

Мальчик ликовал, что хорошо ему живётся. Что его любят… и он любит. Что у него есть Папа. Что у него есть Мама. Что у него есть друзья. Что он вместе с ними ходит в одну школу. И что у него есть лучший друг Толя, с которым он живёт в одном доме и учится в одном классе. И что сидят они на уроках рядом, за одной партой. И что у него самая хорошая, самая умная и самая добрая учительница Наталья Васильевна.

Но не долго праздники продолжались.

Однажды родителей не стало. Ох, как жалко.

Сначала умерла мама. Любимая. И они с папой остались одни.

Потом появилась мачеха. Злющая… презлющая… его ненавидящая…

Затем не стало папы. А вместе с его смертью у него не стало вообще ничего, потому что квартира, машина и дача в одночасье перешли к ненавистной ему «мамаше».

Оказалось, что папаня написал такое завещание, по которому единственному сыну ничего не полагалось. Или это была некая папина прихоть… или злые старания мачехи… или ещё что-то…

Вася рос, взрослел… Учился, потом служил в армии, затем снова учился и работал.

Потом ему не повезло с одной женой. Следом с другой… Остались две дочки, которые растут без отца. Без него.

На вопрос «как это получилось?» – он не мог дать себе ответа.

Может, он в этом виноват… Его косяки… Возможно, это его прегрешения. Быть может, из-за этого у него и дальше жизнь не заладилась. Вполне вероятно, что именно из-за этого у него настал так называемый «гаражный» период – долгая-долгая жизнь в своём удалённом от города гараже и почти круглосуточная работа на своей машине. Таксовал. Как и многие другие. Как друзья. Было такое время. Работа по однообразному маршруту на стареньком «Москвиче»: гараж – вокзал – гараж. Сколько лет он так провёл? Целых десять… Немало!.. Может, это расплата?.. За его грехи. А возможно, это было кем-то «запрограммировано» ещё задолго до его рождения?.. Как? Почему? Почему так-то…