Вторая заметная фигура «салона», Михаил Туган-Барановский, был старше Струве и Ульянова на пять лет. В 1888 году он закончил Харьковский университет и уже в 1890-м опубликовал в «Юридическом вестнике» статью «Учение о предельной полезности». А в 1894 году Михаил Иванович защитил в Московском университете магистерскую диссертацию «Периодические кризисы в Англии». Свою концепцию кризисов он поставил в прямую связь с экономическими воззрениями Маркса и использовал его схемы из 2-го тома «Капитала». Теперь Туган-Барановский ждал обещанной вакансии приват-доцента в Петербургском университете.
Непременным членом «марксистского салона» являлся сын генерала Александр Потресов. Он окончил естественный факультет, два курса юрфака Петербургского университета и уже с 1892 года поддерживал связь с группой «Освобождение труда». Роберт Эдуардович Классон — еще один постоянный участник этих собраний, в свое время входил в брусневскую организацию, но после окончания в 1891 году Петербургского технологического института уехал на стажировку в Германию. В 1894-м он вернулся в Питер и возглавил строительство электростанции на Охтенских пороховых заводах.
Часто появлялись в «салоне» архитектор С. М. Серебровский, студенты Я. П. Коробко, Клобуков, Корсак и др. Нередко заглядывали сюда и молодая учительница Надежда Крупская, а также уже упоминавшаяся Ариадна Тыркова. Помимо квартиры Калмыковой иногда собирались у Классона на Большой Охте, но чаще всего беседы и дискуссии происходили на квартире Туган-Барановского, жена которого Лидия Карловна — дочь известного виолончелиста, директора Петербургской консерватории, — славилась своим гостеприимством.
Ариадна Владимировна Тыркова терпеть не могла марксистов и социал-демократов. Но судьбе было угодно распорядиться так, что именно здесь она встречалась с тремя своими ближайшими подругами по гимназии Оболенской. Две из них вышли замуж: Нина Александровна Герд за Петра Струве, Лидия Карловна — за Тугана. Третьей подругой была Надя Крупская. И поскольку Ариадна стала писательницей, она и оставила довольно яркие картинки этих собраний.
«Пили чай, судачили о народниках, спорили без конца. Угощение было незатейливое: бутерброды с чайной колбасой и сыром, иногда варенье, печенье. Чай разливала и проливала Лида, забывала кто как пьет, заговорившись, оставляла кран самовара открытым и не замечала, что горячая вода льется себе да льется на скатерть. Михаил Иванович говорил много, других слушал рассеянно, съедал с ближайшей тарелки все пряники, потом предлагал гостям уже опустошенную тарелку. Семья Туганов очень тянулась за светскими манерами и обычаями, но в Мише никакой светскости не было, хотя этот проповедник классовой борьбы вышел из класса не пролетарского, а почти барского…
Там же, у Лиды, встретила я в первый раз П. Б. Струве… За чайным столом шли споры о нашумевшей тогда книге М. Нордау о вырождении. Многие считали, что Нордау преувеличивает… И вдруг в разговор бурей ворвался молодой рыжебородый человек. Он высвободил из-под длинных, небрежно причесанных, тоже рыжих волос большие уши, схватился за них обеими руками и, оттягивая их так, точно хотел вырвать с корнями, завопил:
— Как нет вырождения? Да вы посмотрите на меня, на мои уши!..
Все засмеялись. Смеялся и он, но продолжал выбрасывать аргументы, твердил, что вырождение есть факт неоспоримый, с такой же страстностью, с какой позже выкрикивал политические лозунги. Его жена тоже смеялась, но старалась его удержать, укоризненно говорила:
— Петя, да перестань. Ну что за глупости ты говоришь…
Сколько раз потом, в несравненно более серьезных вопросах, приходилось слышать мне его захлебывающийся голос, его страстную отрывистую речь, в которой так странно смешивались глубокие, иногда даже пророческие речи с неожиданными истерическими выкриками… Струве, как и Туган, за своими манерами не следил и следить не считал нужным. Это была общеинтеллигентская черта. Еще мода 60-х годов на опрощение не прошла… Струве был небрежен еще и потому, что не замечал людей, не интересовался их впечатлениями. Иногда он согласен был следить за их мыслями, но их вкусы, привычки, чувства его мало интересовали» 5.
Если верить Ариадне Тырковой, то дискуссии и беседы в «салоне» зачастую носили достаточно схоластический характер. «Не Туган выдумал социализм и связанные с ним экономические теории, — писала она. — На это у него не хватило бы воображения. Но мозги его обладали редкой емкостью для впитывания книжного материала. Он мог наизусть цитировать Карла Маркса и Энгельса, твердил марксистские истины с послушным упорством мусульманина, проповедующего Коран. Экономический материализм был для него не только научной истиной, но святыней. И он, и Струве были совершенно уверены, что правильно приведенные изречения из «Капитала» или даже из переписки Маркса с Энгельсом разрешают все сомнения, все споры. А если еще указать, в каком издании и на какой странице это напечатано, то возражать могут только идиоты» 6.
Известность «марксистского салона», и прежде всего Струве, значительно возросла после того, как в сентябре 1894 года А. М. Калмыкова выпустила в Петербурге его книжку «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». Александра Михайловна писала, что тираж книжки был невелик — 200 экземпляров, но поскольку она вышла легально, то и разошлась сразу. Впрочем, некоторые читатели и почитатели ее оказались весьма специфичны. «Баронесса Икскуль, — рассказывает Калмыкова, — сообщила: «Уж не знаю, к добру ли это для вашего приемного сына, «Заметки» его лежат на столе у всех министров, и в кабинетах их только и говорят о книжке его»… Заключительные слова «Критических заметок» о необходимости похерить старые народнические бредни, признать «нашу некультурность» и пойти «на выучку к капитализму» были у всех на слуху, и их повторяли чуть ли не наизусть. «Струве, — продолжает Калмыкова, — начали называть лидером марксистов. Я горячо оспаривала это…» 7
Понять причину широкой популярности книги Струве, как и самой моды на марксизм, можно лишь в контексте особых обстоятельств того времени. Дело в том, что при всем разочаровании в народничестве и при всем его вырождении оно по-прежнему — с 60-х годов — оставалось некой «моральной максимой», определявшей многие нравственные ценности, принятые в интеллигентной среде. Начиная с «опрощенчества» во внешнем облике и кончая демонстративным презрением, как выражался Глеб Успенский, к «господину Купону». Не то чтобы все неукоснительно следовали данным нормам, но, во всяком случае, их учитывали, определяя, «что такое хорошо и что такое плохо…»
Между тем развитие капитализма, с его потребностью на «умственный труд», открывало для интеллигенции новые, широкие возможности. И не только на традиционной и относительно низкооплачиваемой ниве просвещения и народного здравия, но и в правлениях солидных банков, акционерных обществ и компаний, на новых индустриальных гигантах.
Перспектива стать респектабельным интеллектуалом — совсем как в Европе — была заманчива. Но она попахивала изменой принципам народолюбия и нестяжательства, признававшимся, пусть зачастую лишь на словах, в 60–80-е годы. А как известно, интеллигентный человек не может совершить низкого поступка, предварительно не оправдав его самыми высокими мотивами. Книга Петра Струве как раз и решала эту проблему. Раз прогресс связан с развитием капитализма, раз народнические теории оказались несостоятельными, то всякий интеллигент, желающий блага России, не только может, но и просто обязан идти на службу к носителям этого прогресса.
Так или иначе, но книга Струве положила начало «медовому месяцу» так называемого легального марксизма, когда, как напишет позднее Ленин, «марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали, издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг» 8.
