Вскоре от нее пришло еще более обширное послание, в котором она просила простить «за те резкие слова, которые я Вам написала в своем первом письме. Произошло это в значительной степени от того общего раздраженного состояния духа, в котором находишься все это время…» 18 Они были знакомы вот уже семь лет. А теперь она сама перешла на «Вы». И то, что идейные разногласия разводили их по разным лагерям, вызывало у Аполлинарии горечь и досаду.
Вспоминая о совместной борьбе с народниками в Питере в прежние времена, Якубова писала, что теперь она поняла: «плодотворного в тех распрях и полемике ничего не было; народовольцев смела с дороги не полемика, а сама жизнь, выступление на сцену не «героев», а «толпы»… На действительную работу всегда мало людей, а на чесанье языка всегда много найдется; а это последнее вредно еще и тем, что оно так гипнотизирует человека, что он на предложение ему заняться полезным делом отвечает смущенно: «Я еще не выяснил, кто я». Эх, да полноте вам, ведь от вас только и требуется вот то-то да то-то. Для этого достаточно быть порядочным, честным человеком, сочувствующим рабочему классу. «Да, правда… но… все же!..» Ну махнешь рукой и оставишь человека в покое. Мне обидно то, что это языкочесание до такой степени поглощает человека, что он воображает, что дело делает…» 19
И чтобы не оставалось сомнений относительно того, что она имеет в виду не только прежние времена, Аполлинария Александровна написала: «Я и теперь представляю себе очень ясно всех этих «cred’истов» и «anticred’истов»… в студенческих мундирах, которые из кожи лезут, доказывая правоту своих «убеждений». А «убеждения» их, право, гроша медного не стоят, ибо ничего-то в них нет самостоятельного и глубокого… Вот потому-то всякие credo и anticredo и т. д. мне представляются в высшей степени вредными, ибо они плодят в нашей публике «словесный разврат» 20.
Ее заключение было предельно кратко сформулировано в письме Мартову, приложенному к письму Ульянову: если направление «Рабочей мысли» для вас неприемлемо, а я его разделяю, то «боритесь, если не совестно».
Владимир Ильич принял вызов. «Вы пишете другу: «боритесь, если не совестно»… Нисколько не совестно бороться, — раз дело дошло до того, что разногласия затронули самые основные вопросы, что создалась атмосфера взаимного непонимания, взаимного недоверия, полнейшей разноголосицы… Чтобы избавиться от этой томящей духоты, можно (и должно) приветствовать даже бешеную грозу, а не только полемику в литературе» 21.
Одно из двух: либо предмет спора слишком мелок, сводится к личностям, амбициям — и тогда это «суета сует», — либо речь действительно идет о судьбе страны. Если правильно второе, если полемика с «экономистами» касается самого смысла борьбы, ее целей, то отмахиваться от таких споров могут лишь те, кому безразличны и рабочее движение, и сама Россия.
«Конечно, все мы ошибаемся», — с этим Ульянов был абсолютно согласен. Он сам осуждал Плеханова за то, что тот «всегда считает себя донельзя правым». Но «если я ошибаюсь, — пишет Владимир Ильич Якубовой, — прошу разъяснить мне мою ошибку». Для этого и существует полемика и «как же без борьбы выделить эти частные ошибки…».
Потому-то «и нечего так особенно бояться борьбы: борьба вызовет, может быть, раздражение нескольких лиц, но зато она расчистит воздух, определит точно и прямо отношения, — определит, какие разногласия существенны и какие второстепенны, определит, где находятся люди, действительно идущие совсем другой дорогой, и где сотоварищи по партии, расходящиеся в частностях» 22.
Не надо только при этом обвинять противников «экономизма» в том, что они, как выразилась Аполлинария, «для потехи наших врагов» разрушают своей полемикой единство социал-демократии. «Единства уже нет, оно уже разрушено, разрушено по всей линии. Русский марксизм и русская социал-демократия, — заключает Ульянов, — рассыпанные храмины, и открытая, прямая борьба — одно из необходимых условий восстановления единства… А что открытая, прямая и честная борьба вылечит эту болезнь и создаст действительно единую, бодрую и сильную социал-демократию, — в этом я ни на минуту не сомневаюсь» 23.
Много лет спустя Надежда Крупская напишет, что «личная» привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми», политически порывая с человеком, «он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой…» 24. Но это наблюдение — скорее итог многолетней борьбы. Тогда — на рубеже века — ему иногда казалось, что идейная борьба может и не затрагивать сферу личных отношений.
Надо сказать, что — вопреки обыкновению — Владимир Ильич написал два варианта ответа Якубовой и несколько вставок, которые он потом вычеркнул. Среди них была и сугубо личная. Отрицая какой-либо смысл в полемике, происходившей между другими, Аполлинария Александровна проявила абсолютную нетерпимость по отношению к критике «Рабочей мысли». Поэтому негативная позиция Ульянова исключала, по ее мнению, возможность прояснения их собственных отношений и «как бы предрешила вопрос, необходимо ли наше свидание».
«Значит, — написал Владимир Ильич, — Вы ставите свидание в зависимость от чисто деловых отношений между нами по вопросу об участии (нашем) в «Р. м.»? Вы хотите сказать: если вы категорически отказываетесь, то незачем и видеться? Так я Вас понял? Я думаю, нам надо говорить вполне прямо» 25.
Так он — судя по письму — и поступил. Заканчивая его, Владимир Ильич написал: «Может быть, очень неуместно, что именно в письме к Вам так часто приходится говорить о борьбе (литературной). Но я думаю, что наша старая дружба обязывает больше всего к полной прямоте» 26.
А Плеханову, настаивавшему после разрыва переговоров на решительной атаке против «Рабочей мысли», он сообщил: «В «воинственности» «Рабочей мысли» теперь я сомневаюсь: некоторые шаги «к нам» (passez moi le mot [извините, что я так выразился]) они все же хотят сделать, и их надо бы постараться считать verbesserungsfähig [исправимыми, не безнадежными]. Но атака, конечно, все же должна быть: без атаки они неисправимы» 27.
Переписка с Георгием Валентиновичем возобновилась в октябре. К этому времени Ульянов, видимо, уже вышел из стрессового состояния, в котором он находился после конфликта с Плехановым. В какой-то мере помог приезд сестры. Анна Ильинична отдыхала в это время за границей, и 30 августа приехала к брату. «Как это может умный человек [Плеханов], — вспоминала она, — поступать так глупо!» — воскликнула я, — выслушав рассказ брата об этом инциденте…»
Они долго гуляли, разговаривали. И Владимир Ильич, что называется, выговорился до конца. И больше к этой истории никогда не возвращался. А Анна Ильинична написала о том осадке, который остался у нее на душе: «Обидно становится за ту глубину дружеских чувств, веры в лучшие свойства человека, которые были разрушены и оскорблены» 28.
Но надо было делать дело. И переписка между Мюнхеном и Женевой приняла регулярный, спокойный и конструктивный характер. Разве что, в отличие от посланий Аксельроду, в письмах Плеханову Владимир Ильич явно избегал каких-либо эмоций.
