Новогодний утренник в детском саду. Архив И. Веселовой

Девочки на елке. В центре – девочка в костюме Снегурочки, по бокам —в украинских национальных костюмах. 1962 г. Магнитогорск. Цифровой архив информационно-исследовательской программы «Музей народной письменности» (научный руководитель – О.Р. Николаев)

Личная память современников и семейные фотоархивы хранят топос детских утренников как специфический автобиографический сюжет. Причина устойчивости воспоминаний о них кроется, с одной стороны, в привычке фотофиксации события и последующего разглядывания и комментирования снимков, с другой – само фотографирование обусловлено высокой значимостью события для его участников. Психологи объясняют такое явление как «детская амнезия» (отсутствие воспоминаний до двух-четырехлетнего возраста), тем, что воспоминания складываются одновременно с нарративной компетенцией ребенка – то есть мы помним то, о чем умеем рассказывать или что можем визуализировать. Важность утренника как начала ритуальной социализации детей конструируется и осознается взрослыми, они же транслируют ценность события детям. Подтверждением успешности ритуала служат фотографии и разговоры, которые и складываются затем в устойчивое «детское» воспоминание-гештальт – «кем я был на утреннике». Однако у моих собеседников были и собственные воспоминания-переживания (часто травмы), которые явно не были внушены родителями, а сохранились в памяти по причине интенсивности впечатления (например, взрослый мужчина помнит о приготовлении костюма Буратино к карнавалу, на котором понравившаяся девочка ожидалась в костюме Мальвины, и остроту разочарования от ее отсутствия, помнятся также неудачные и удачные костюмы).

Если детсадовские праздники являются топосом автобиографической памяти, то школьные карнавалы известны и как литературный хронотоп. Сюжеты советской литературы о новогодних представлениях чаще всего разворачиваются в школьных стенах – стихи А. Барто, вынесенные в эпиграф, рассказ «Кот в сапогах» из «Денискиных рассказов» В. Драгунского^[125] и др.

Новогодний утренник. 1997 г., г. Пестово Новгородской обл. Архив А. Гавриленко

Школьные новогодние маскарады проводились до и во время зимних каникул не обязательно утром, и взрослое участие в их организации сведено до функции классных руководителей и завучей по внеклассной работе в качестве судей и надзирателей. Похоже, что научение маскарадному времяпрепровождению завершалось к окончанию начальной школы, и детям предоставлялась возможность самим воспроизводить ритуальное действо. Школьные мероприятия были одной из форм организации детского досуга, но предоставляли свободу в выборе образа и сценария участникам. На школьных карнавалах в костюмировании правили мода, собственные предпочтения участников и часто предложенный ими сценарий:

В школе у нас были в моде мушкетерские костюмы. Еще были ковбои, гусары и клоуны;^[126]

…В школе – единственное, что помню, – оделась просто какой-то русской девушкой из сказки (то ли Машенькой, то ли Алёнушкой), короче – милый сарафанчик и косыночка. Но это было в начальной школе, а позже – просто нарядное платье;^[127]

В школе наряжался и пиратом и мушкетером))) Помню, с какой любовью себе шпагу делал из первого колена телескопической удочки брата и проволоки;^[128]

Одевалась в костюм Красной шапочки. Позже в костюм… хирурга (в начальной школе);^[129]

Самым триумфальным был костюм медузы на елке класса (в 3-м классе). Мы ставили сказку про то, как медуза потеряла кости, затрясшись от страха. Медуза налажала (простите) с доставкой обезьяны морскому императору. Это была моя новая пластинка на то время, так что выбор пьесы был ни для кого не понятен (интервью ж., 1985).

Домашний детский новогодний праздник. Дед Мороз – отец маленького мальчика в костюме Арлекина. 1958 г. Сталинград. Архив Г. Сидоровой

Советские детские елки во дворцах культуры (пионеров, спорта) и профсоюзные праздники на работах родителей были клонированием самой главной советской елки в Доме Союзов, а позднее в Кремлевском Дворце съездов. Празднование этой елки транслировалось на всю страну СМИ (кинохрониками, радио- и телетрансляциями, газетными репортажами), масштаб ее поражал воображение, и от нее отсчитывалась шкала престижности прочих елок – по мере сокращения размаха, заключавшегося в размере самого дерева, количестве участников, дороговизне постановки, качестве сценария и именитости автора, величине подарка. Однако про эти елки респонденты почти не вспоминают, то есть если задать вопрос конкретно о представлениях городского и районного масштаба, то о них люди помнят, но личных переживаний, кроме фактора престижности, не возникает.

Когда я в этом костюме ходила на елку (за подарком), меня даже местное телевидение выбрало для съемок, и я что-то такое говорила в камеру (жутко стеснялась почему-то). А потом всей семьей ждали у экрана мое «интерьвью». Здорово. ^[130]

Домашние новогодние маскарады на форумах и в интервью упоминаются, но их немного. Вероятно, времени для совместного досуга в череде прочих детских увеселений у работающих родителей практически не оставалось.^[131] Домашнее ряженье родителей, чаще всего отца в Деда Мороза, влекло за собой и костюмирование детей. Самая ранняя фотография из моего семейного архива с карнавальными костюмами относится к 1958 году, на ней празднование Нового года детьми одного подъезда очень дружного дома – своего рода коммуны строителей Волго-Донского канала. На фото: отец, хозяин дома, в костюме Деда Мороза и сын в костюме Арлекина. Домашние новогодние праздники с костюмами были приняты в среде интеллигенции и «творческих работников». Домашние карнавалы оставались как слабый отсвет зимних (рождественских и масленичных) ряжений всех домашних, особенно молодежи. Ряженье было распространено среди деревенского и городского населения дореволюционной России во всех сословиях: от крестьян до дворян. Сохранилось множество фотографий костюмированных вечеринок у елок и описаний ряженья в мемуарной литературе. Взять хотя бы отрывок из «Жизни Арсеньева» И.А. Бунина с описанием ряженья, навеянным собственными юношескими переживаниями.

А вечером подъехали и другие гости, и все, кроме старших, решили, конечно, ехать по соседним усадьбам ряжеными. Шумно нарядились во что попало – больше всего мужиками и бабами, – мне круто завили волосы, набелили и нарумянили лицо, подрисовали неизменной жженой пробкой неизменные черные усики, – и гульбой высыпали на крыльцо, возле которого уже стояло в темноте несколько саней и розвальней, расселись и, смеясь, крича, под звон колокольчиков, шибко понеслись через свежие сугробы со двора. И конечно, я очутился в розвальнях с Анхен… ^[132]