– А снотворное?
– От него тоже откажусь. Скоро.
– Тогда откажись от сигарет тоже, – выпалила она в ответ, внутренне всё больше поражаясь тону их разговора, выхватывая взглядом тонкие пальцы – Миша недовольно и удивлённо вместе с тем убрал горящий кончик ото рта – а затем и глаза его, словно солнечного зайчика, отражённого в окуляре; клякса света намочила подводку, подогрев хрусталик и роговицу, заглотила внутренности.
– Вот как ты со мной, да? – и он затянулся сам: – Может, услуга за услугу? И я брошу все вредные привычки, если только ты вернёшься на танцы.
– Серьёзно?
Коктейль удивления и горечи, не поместившийся в выразительную интонацию, пришлось дополнить вздёргиванием бровей, которые Миша встретил приступом смеха и которые на мгновение попытались пересечься над переносицей.
– Абсолютно, – сквозь глотки смешков проговорил он. – Я никогда не видел тебя настолько… переполненной надеждой. С тебя танцы, с меня борьба с зависимостью. С зависимостями, – и сосредоточился на том, чтобы смахнуть с кончика сигареты излишек пепла, не обжигая палец. – У меня кровообращение перезапускается только от того, что я говорю это.
– Типа… абсолютно серьёзно?..
– Типа абсолю-ю-ютно! – протянул голосом, похожим на тот, с каким пальцами выделывал сердечки во время праздничных тостов для чужих семейных праздников и церемоний. – Ты похожа на щенка, – и, снова рассмеявшись, приобнял Уэйн, подставив руку с уже возрождёнными кольцами и браслетами-цепями белоснежному акрилу, и зажмурился, не скрывая внезапного умиления; у него блестело платиной и янтарём на веках – пугающе. И он погладил её по голове в её же манере: – Глать-глать.
В теноре дождя звенел в подвесках снежный обсидиан. Миша очень любил этот камень, подумала Уэйн невпопад. Он иногда тоже мечтал стать
невидимкой: тем, у кого отберут имя и документы, – но оставался чем-то сродни главной дорожной артерии столицы с пробками в шесть рядов. Там, откуда он родом, было много невидимых людей. А кошки-бездомыши, которых они подкармливали в юности во дворах, заснули, и птицы досыта наелись их трупами.
Она не знала, откуда приходили эти бессвязные, обваленные сами в себя мысли.
– Хочешь, я позвоню Люси?
– А, всё в порядке, я сам позвоню, – быстро пробормотал Миша, улыбаясь, и отвернулся вновь, посмотрел на уходящее в никуда шоссе, где то меркла, то разгоралась лунная сероватая подсветка, и снова долго молчал.
– Волнуешься.
– Волнуюсь, – легко согласился он.
Надо было собраться с мыслями. Ему всегда требовалось время для того, чтобы тщательно обдумывать то, что он хотел передать Люси – так, будто каждое слово, вылетавшее из вкрапления рта, стоило миллиард долларов – или миллиард секунд времени. Он немного покрутил в ладони телефон, потом поднялся к станционному щитку, точно призрак, накинувший лосковый тюль на голову, потушил в маслянистой влаге сигарету, отошёл к другому краю остановки, как белоснежная подводная лодка в голубом тренчкот-плаще. Затаил рокот дыхания, увидев знакомое имя над цифрами номера. Бесконечные пять гудков – вызов сняли слишком неожиданно, и он опешил.
– Лю, привет… – выдавил через силу с облегчением и неясной долькою тревоги в перекачивающем сотню эмоций за раз тоне. – Это… я… ты занята?
Бесконечные пять секунд молчания – и мир снова: кульбит, кувырок и сальто – завертелся перед глазами кипятком и врезался больно куда-то – туда, где остался металлически-жестяной вар синякя с чьего-то последнего удара.
– Привет. Да, если честно, немного занята, прости, – наконец, раздался её приглушённый по ту сторону провода голос, Миша от адреналина не смог разобрать ни одного отражённого чувства, но на всякий случай прикусил язык; тем более, Уэйн продолжала, отвернувшись к дорожной бездне, поглядывать на него исподлобья. – Занимаюсь с Амандо. Завтра важный тест. Что случилось?
– Что? Н-ничего не случилось, ты о чём? Всё супер. Просто подумал… – он стал ковырять кончиком кроссовка расплывшийся, весь в следах хляби и песка, отломившийся кусок плитки. – Может… Мы могли бы встретиться вечером. Или я бы мог приехать к тебе… Провести время вместе… Поговорить…
Снова молчание. Миша так сильно погрузился в трясину телефонной связи, в
фанатичную надежду на положительный ответ, что перестал слышать трескучий ропот капель дождя по навесу.
– Ты там, Лю?
– Прости, мы, наверное, будем заниматься до ночи, – он вдруг услышал голос Люси почти у себя на плечах, всё боясь двигаться с места и просто застыв ледяной фигурой в уксусной кислоте; казалось, сейчас тот омут, который глядел на него с иллюзорного дна бассейна, разверзнется под подошвами расплавленным бетоном или картинкой светопреставления, весь измазанный почвою, поглотит их – разом, всех. – Амандо неплохо шарит в статистической физике. Да, понимаю, информация из серии «а нафига мне это знать», но… тест очень сложный. От него зависит мнение препода обо мне, – едва прошипела она и так же шипяще бросила кому-то, видимо, Амандо, в своём пространстве бесцветное «подожди немного». – А прошлый я завалила, помнишь, рассказывала?
Рассказывала?..
В лицо ударило холодным воздухом. Миша свободной рукою потёр висок.
О чём ты вообще говоришь? Я же сейчас сойду с ума!
Я же сейчас захлебнусь своей грёбаной бессильной злобой!
– Да, я понимаю, Лю, – вздохнул он тяжело, вспомнив их тяжёлый разговор в соцветии водянистых створок, от которого, судя по всему, глубоко внутри до сих пор не смог оправиться, – думаешь, я не знаю? Преподы везде одинаковые… Ну, тогда удачи. Ты со всем справишься, я верю в тебя.
Это всё были переработанные учёбоцентризмом и чужими людьми шорохи перехоженных пальцами, знакомых предметов: ключи с брелком Бэтмена, забытый Мишей в чужом рюкзаке лак для ногтей со стразами, фитнесбатончики, презервативы, влажные салфетки, колода Таро в цветастой пачке, подаренная Лилит, и в чужом голосе ощутимо сквозило тусклое и серое:
– Точно ничего не случилось? – словно предвкушение внеочередной и практически ожидаемой истерики, даже взволнованный отпечаток не испортил усталости в её полушёпоте. Миша протараторил, почти на одном дыхании:
– Эй, ты считаешь, я звоню тебе только когда что-то случается? Всё хорошо, говорю же. Ещё увидимся. Постараюсь сегодня поспать, – и сбросил звонок.
Уэйн закуривала вторую подряд сигарету, продолжая пилить взглядом его спину, а потом он обернулся подле обрыва, не улыбаясь, посерьёзнел и зашагал обратно к скамье; стекловидный блеск дождя-отзвучия просвечивал вновь расстегнувшуюся сапфировую куртку, видимо, от навалившегося жара, и Уэйн, хорошо понимая это болезненное, жадное нежелание раскрывать тайны, видела смутные очертания тощих плеч и долговязое волнующееся кружево старых шрамов, не удивляясь атласной белизне кистей, – лишь на суженных парапетах у запястий кожа молочно желтела. Возможно, если бы её родители развелись с ужасным скандалом и битьём фарфора, а потом разъехались по разным концам планеты, разорвав её сердце на два кусочка, она тоже всё что могла делала бы только для того, чтобы никто больше никогда её не бросал.
– По тебе всё видно, – выдыхая дым, она сделала шаг близко-близко к Мише, захотела обнять его или просто коснуться, но, отчего-то, сумела лишь молча наблюдать за тем, как его силуэт медленно пожирает дождливый монстр, не решаясь даже быстро застывающих в голоднокровном вакуумном фоне-шуме слов вытолкать больше, кроме: – Она занята, не так ли?
– С головою в учёбе, – хмыкнул Миша.
Даже одна мысль о брошенности, которую он наверняка сейчас испытывал, об этом паршивом чувстве, смывшем с него улыбку – вместе с кисейным градом наступающего на пятки, как конец света, похолодания, разросшегося за автобусной остановкою высоким ельником – плечи им облеплялись, как паутина; рассечённо, – заставила Уэйн поёжиться. Выбросив окурок, она угостила пронзительно блёклую тишину: «Тогда поехали ко мне».
Показалось брошенным невпопад, точно запущенный на дно пруда камень, останавливая время и его мерное течение, темп и громкость буквально на мгновение. Миша от внезапности вскинул промокшую голову:
