Когда Уэйн шагнула дальше в безмолвствующий пролёт, над головою в один миг не очутилось больше ни потолка, ни сплетённых воедино бетонных ветвей – одно только дождливое звёздное небо, подёрнутые туманом края нашедших навесных туч.

Она действительно собиралась исчезнуть.

Всё, что осталось в обострённой реальности, сохраняло равновесие на краю и заставляло её пытаться понять перед смертью нечто самое важное, нечто предельное и объёмно-глубоко-необходимое, – важнее всего того, что её окружало, но Уэйн не знала, что именно это было.

Тошнота не отступала, но на открытом воздухе стало легче, и белый статический шум за барабанными перепонками на время исчез. Холод защипал за шею, нос, стал стремительно вертеться миром вокруг, утягивая в образовавшуюся на засохшем травянистом клочке воронку всё – её ноги, её колени, её одежду, ключи от дома, смартфон с непрочитанными сообщениями внутри, голову и волосы, прекрасные шелковистые водопады локонов ничуть не хуже, чем модельные с фотосессий, которые совсем скоро должна была смыть внеочередная порция медикаментов, втягивая белый размазанный контурами диск за прослойкой водяного солончака, бледное небо, почти испуганное, удаляющихся в кривой горизонт болтающихся людей… «Я слышала, сегодня будет дождь». Клин улетающих прочь иволг резво метался по воздуху. «Доставай быстрее зонтик!»

Промокали все картонки от чизбургеров, бумажные пакеты из Мака, брошенные на крыльцо, где крошечными поступями рисовались кружева, пеплом седым скользила меж линеечных анфилад столбов и фонарей вода, вилась ящерицами под ногами. На голову сыпались какие-то мотыльки, – вместо шаровых и седых капель. Конечно, только она одна во всём чёртовом городе оказалась без чёртового зонта. Октябрь со своими непрекращающимися стонами-брызгами шипучей мороси заморозил эти прогнившие улицы вместе с течением её жизни – насквозь.

Чья-то холодная ладонь вдруг схватила за запястье и рывком обернула назад, под навес крыльца, заставив на половине оборвать шаг; меньше всего хотелось увидеть сейчас там Мишу, который, даже несмотря на ауру предательства подтанцовки, всё же рванул за ней прямо под дождь в одной рубашке, но это был именно он, – и стоял, дыша напряжённостью, глядя вот так: ну всё, я поймал тебя и ты больше не сможешь сбежать, не отвертишься от моего взгляда, моих прикосновений, моего запаха, моего голоса, моих вопросов, моего любопытства, всего меня.

«Когда я уйду, закопай моё тело под цветущей вишней».

Она застыла, нервничая, – нервничая, переплетались ноги, потому что в голове хрупким-сердцеударным буйствовал страх, что Миша отпустит её руку и пропадёт, как и всё остальное, станет вишнёвой тесьмою на кронах молодых стволов, станет ветром, станет отчаянным воплем птиц. Кукольные проволоки в собственных локтях скрипели, как натёртые верёвки, более плотные, чем бинты, пластыри, плёнки для заживления. Уэйн в дрожь бросало от строк, приходящих в голову, – это были её мысли или его? – она стояла, вглядываясь Мише кудато в область ключиц, где под беспробудно-безоблачного цвета рубашкою, под прожжённою мегаполисным солнцем кожей тревожно светила пряная, ясная повязка-звезда, вёдрами побуревшей воды отражалась в привязи зрачков. Она ожидала, что он скажет хоть что-нибудь, чтобы сгладить поспешную нелепость собственного поступка, который лишь оправдывал его звание безрассудного сгустка хаоса, продолжит спрашивать, стащит её телефон, чтобы навести панику, защекочет, закричит, разозлится, перевяжет объятиями, потянет обратно в танцкласс, погладит по волосам ещё раз и более неосторожно.

Но он, почему-то, просто молчал. И одинокий фонарь хватался белёсыми хлипкими пальцами за шнур-фитиль, придушенный и мгновенно вспыхивающий между их лицами, первый светоч подкатывающего, последнего Рождества в её жизни, растапливающий лёд осени-зимы, снеговым сиянием расползающийся ввысь, до самого рая. На самом деле, Уэйн могла бы гордиться своею зловещей выдержкой. Удивительное терпение: теперь она точно уверилась, что самый увесистый якорь уляжется на речное мёрзлое дно только на пару с ней.

– Не уходи, – попросил Миша, заломив к низу брови, и улыбка, словно туман над морем к полудню, испарилась. – Уэйна.

Без орбитального массива блестяшек-колец ладонь его чудилась совсем худой, раньше Уэйн боялась контуров кожи, висящей чахоточною бумагой на его узких костяшках, пока как под гипнозом рассматривала чёрточки чертежа жизни – её вдруг прошило осознанием: она ведь и правда уйдёт, оставив Мишу, и Еву, и сестру, и всех остальных ни с чем, кроме снега и заоконных фонарей границами да пересечениями четвертованных бескостных вселенных. И она опасалась этого: потонуть, бросив после себя абордажные крюки рубцов и шрамов боли на людях, которым была дорога, пусть и не в том смысле, в котором хотелось на самом деле.

Они спрятались от дождя под стеклянно-прозрачным грибом-навесом автобусной остановки: Миша не захотел возвращаться на тренировку, но Уэйн была утешена хотя бы тем, что в нём нашлось благоразумие забрать свою куртку из гардероба, пускай на приказ застегнуться он и не реагировал – всё болтал без умолку про каких-то новичков в младшей группе, подпевал отшлифованному эйсид-року из плейлиста в ютубе, пока выискивал фотографии в разноцветных залежах галереи, расчёсывался и отбрасывал камушки с подножия скамьи. В жизнь Уэйн он годами назад ворвался эскизно схоже: смерчем беспорядка и своеволия, опрокидывающим привычные вещи на позиции, в которых их потом не найти – в нём было много безыскуственности и раскованности, но ещё больше любви. Ломкий пасмурный свет ливневых гирлянд выбеливал его контуры, а за пределами огораживающей решётки ровною шеренгой квадратиков-крестиков чертились вдоль по мутному маркеру трассы яркоцыплячьи, горчичные дома-халцедоны, покрытые рыжеватым антенны, бессолнечные сети проспектов с остро заточенной разметкой лесов;

сумасшедший микс оттенков и градация окрасок сверлили танцующую спираль Уэйн где-то в мозге. Она неосознанно сморщила нос, пропуская мимо ушей половину всего, что Миша вдруг начал рассказывать о Люси.

Потом он (весь растрёпанный, черника волос впитала ярость приближающегося пеплового шторма) замолчал, а затем спросил, что, по мнению Уэйн, стоит делать, но Уэйн не нашла в себе сил ответить, и тишина повисла между ними, пока она, щипцами голоса рассекая её, не выдавила:

– Я думаю, что вам надо поговорить, – и отвернулась, вытягивая из кармана пачку «Лаки Страйк». – Честно, открыто и с глазу на глаз. Как и все нормальные люди.

Миша несколько секунд дожидался возобновления зрительного контакта, косами сплетающегося с клубнично-табачным кольдкремом, стал, суетясь, застёгивать куртку. Губы его снова исказились насмешливо-весело – но только они, потому что глаза с запечатлённою доскою расписания остались неподвижны:

– «Нормальные люди»… По-твоему, это относится ко мне? – вздохнув, он откинулся на холодную скамейку. – Я так не умею. Каждый раз, когда мы разговариваем с ней по душам, у меня ощущение, что она закрывается только сильнее.

Уэйн сама запнулась взглядом о нагнетающую тряску рук. Не выдержала – выхватила ещё сигарету из скомканной уже упаковки – с резкостью чудом не разорвав на части – протянула Мише, помогла зажечь и села рядом, глядя туда, где за темечком его тянулась в недостижимую высь молочная высотка.

– Ты принимаешь таблетки? – спросила она ненавязчиво, затягиваясь в рассеивающееся небо. Миша картинно повёл ключицей, которую так и не смог прикрыть полиэстер, и плечом от самой шеи:

– Не-а. Не смотри так, мой рецепт истёк, а за новым я ещё не ходил, – поспешил пояснить на вскинутую бровь, каждый слог сопровождался клубом дыма, почти беспокойно, но в беспокойстве не нашлось потаённой задушенной паники, это было, скорее, естественное его состояние. – Вообще, я думаю, что и без них неплохо справляюсь. Атаки происходят гораздо реже по сравнению с тем, что было весной.