Как же должен поступить господин президент, чтобы его «новый курс» восторжествовал не на словах, а на деле? Господин президент должен разжечь новую мировую войну и втянуть в неё всех, кому он сможет продать американские бомбардировщики дальнего действия, американские авианосцы и американское снаряжение, которые того гляди залежатся, проржавеют, сгниют, продать прежде всего для того, чтобы не способная самостоятельно выбраться из глубокого кризиса американская промышленность заработала наконец на полную мощь, а финансово-промышленный капитал начал выкачивать баснословные барыши.
Замысел, естественно, тайный. Приступать к его исполнению приходится исподволь. Немудрено, что не успевает Япония договориться с Италией и Германией о военном союзе не против того, кого надо, в самой Японии начинаются осложнения. В отставку подает принц Коноэ, встретивший в Китае сопротивление, которого не ожидал. Его место занимает Хиранума, бывший председатель Тайного совета, а принц Коноэ перемещается на его место. Хиранума колеблется. Ему очень хочется иметь военный союз против России-СССР, лучше только оборонительный, и очень не хочется испортить отношения с Англией и США, тогда как немцы явно торопятся с этим союзом, направленным на запад и на восток. Немудрено, что немцы вдруг отказываются от своего верного, хотя и не особенно преданного союзника. Давно ли они предполагали совместно с поляками состряпать «Великую Украину» из населенных украинцами советских, польских и закарпатских земель, предполагая превратить эту будто бы «Великую Украину» в германский протекторат, а по всему видать, что они готовятся навалиться на поляков всей своей стремительно крепнущей мощью и ещё более крепнущей наглостью, в случае удачи стремясь создать «Великую Украину» уже в одиночку, что для СССР означает нападение в одно время с востока и запада.
Новые донесения разведки поначалу вызывают недоумение. Что Япония спит и видит, как бы прикарманить весь Дальний Восток, включая Байкал, это не удивляет, это известно давно, приблизительно с конца того века. Но с какой стати немцам нападать на поляков? Всё ради того же пресловутого жизненного пространства, без которого в современном мире, где многообразно и широко развиты торговля и пути сообщения, как автомобильные и железнодорожные, так и воздушные, легко обойтись? Разве не выгодней им соединить свои дивизии с польскими, на данный момент, предположительно, не менее сильными, и вместе ринуться на восток или на запад, что для тех и других всё равно? Разве поляки менее агрессивны, чем немцы, менее готовы воевать всё за то же пресловутое жизненное пространство со всеми своими соседями, особенно с ненавистными русскими? Разве поляки не видят в мечтах былую, всеми народами давно позабытую Речь Посполитую, всенепременно от моря до моря? Разве, действуя поодиночке, поляки и немцы способны одолеть Советский Союз, Францию, Англию, США, то есть получить всё то же пресловутое жизненное пространство, колонии в Африке, колонии в Азии, колонии прежде всего? Что за охота тешить себя?
В течение теперь уже трёх веков у поляков не нашлось собственных сил, чтобы восстановить и прежде шаткую польско-литовскую государственность. Независимость им, как и чехам, и литовцам, и эстонцам, и латышам, даровала Антанта, сшив на живую нитку исторически уже разнородные земли Германии, Австро-Венгрии и России, сочинив из счастливых марионеток что-то вроде восточного вала против России-СССР. С того самого дня, когда потерпели позорное поражение в боях с Красной Армией, страны Антанты готовят поляков к агрессии, вооружают современным оружием, направляют инструкторов в польскую армию, обучают её офицеров и бросают против России-СССР, обескровленной сначала в мировой, потом в гражданской войне. Первые успехи поляков были огромны. Им удалось захватить правобережную Украину, овладеть Киевом. Выбить их выбили, однако с большими потерями. Тем не менее красные армии уже подходили к Варшаве, против чего товарищ Сталин тогда возражал, предупреждая, что эта псевдореволюционная прыть непременно окончиться плохо. Только вследствие беспочвенных мечтаний о мировой революции и грубейших военнно-политических ошибок Троцкого, ныне безумствующего в бессилии злобы, как бешеный пес, и Тухачевского, ныне покойного, кампания оказалась проигранной. Тогда мы потеряли значительную часть Белоруссии и Украины, получив границу чуть не на окраине Минска, в нарушение пресловутой Версальской системы, а польская территория ещё долго служила надёжным приютом для националистических, белогвардейских и петлюровских банд.
Любой, хотя бы самый малый успех кружит агрессорам голову. Польша, действуя откровенно и нагло, продолжала захваты, причём не в той стороне, куда её направляла Антанта. Кое-что ей удалось урвать у Германии, у Чехословакии, а у Литвы она отторгла целую область, включая столицу, так что Литве, тоже марионетке, независимой вовсе не бескорыстными милостями Антанты, остаются жалкие крохи когда-то значительной территории. Даже у Антанты, непоправимо, исключительно агрессивной, лопается терпение. Поляков вежливо просят Виленскую область вернуть её законной владелице, учреждённой всё той же Версальской системой. Не тут-то было. Польское правительство, посаженное самой же Антантой, разводит руками: видите ли, господа, наши солдаты там взбунтовались, не хотят уходить. И ничего, не ушли, и Антанта проглотила отравленную пилюлю, поскольку рассчитывает рано или поздно вновь повернуть поляков на нас. Полякам прощается всё. Прощается польский расизм в отношении евреев, украинцев и особенно русских. Прощается изуверское истребление русских пленных, приблизительно восьмидесяти тысяч бойцов. Прощается уничтожение на захваченных территориях православных церквей или превращение их в католические костелы. Прощается вытеснение украинской культуры и образования украинцев и белорусов на родном языке. Прощается даже то, что именно Польша поощряет Германию к новым и новым захватам. Германия, в нарушение Версальской системы, которую Антанта объявляет чуть не священной, вводит всеобщую воинскую повинность, и в Лиге наций эту наглость оправдывают именно польские дипломаты. Германия, с тайного согласия англичан, вводит войска в Рейнскую область, и на её защиту горой встают всё те же услужливые польские дипломаты. Им по душе захват итальянцами Эфиопии. Они не находят ничего предосудительного в том, что итальянские и немецкие фашисты открыто воюют на стороне фашиста Франко против законно избранного правительства республиканской Испании. Польское правительство не только не видит ничего предосудительного в аншлюсе Австрии, но ещё и связывает руки Советскому Союзу и Франции, которые могли остановить агрессора в самом начале. Выбрав время перед самым броском немецких дивизий на Вену, оно испрашивает у фюрера благословение овладеть всей Литвой. Фюрер видимо рад: пусть-ка прогнившие европейские демократии попробуют им помешать, ведь вдвоём они втрое сильней. Он благословляет польскую жажду поживы, оговорив, что Германия претендует на Мемель. Французам становится не по себе. В Париже пытаются урезонить польского посла Лукасевича. Тот знает, что имеет дело именно с разложившейся демократией, и отвечает с беспримерной наглостью надутого самомнением шляхтича, что в польском обществе ещё живы досадные воспоминания о недоброжелательном отношении к нему всей французской прессы в момент больших затруднений, которые испытывала Польша во время инцидента с Литвой, как он находит возможным именовать откровенный захват чуть ли не половины соседнего государства, независимость которого не только признана, но и обеспечена гарантией Франции. Он напоминает о будто бы неслыханном поведении французской дипломатии при разрешении проблемы, столь жизненной и важной для Польши. Он уверяет, что все поляки свято хранят в памяти впечатление, что Франция тогда не только не была вместе с ними, а напротив, пренебрегая их интересами, была озабочена вопросом о проходе советских войск через их территорию в случае войны России и Франции против Германии. Тут Боннэ, верно, наконец пришедший в себя, прерывает зарвавшегося посла, пытается возражать, однако возражает так, точно он виноват, всего лишь напомнив, что в те времена именно Франция советовала Литве примириться с поляками, то есть примириться с потерей столицы и чуть ли не половины своей исторической территории. Тут уж у поляка от гнева кружится голова, и посол отвечает чуть не с презрением в голосе и в лице, что на эту тему дискуссию начинать не желает, ибо это было бы слишком тяжело для него, право, им обоим лучше об этом деле забыть.
