Казаки станицы Шиханской жили в постоянной между собой вражде. По старому, давно укоренившемуся обычаю давали друг другу презрительные клички и прозвища. В центре станицы стояла большая кирпичная церковь со стопудовым колоколом. Две школы – мужская и женская. Вокруг церковной ограды была большая площадь. Здесь стояли дома самых богатых и зажиточных казаков. Прямо против церкви – дом священника, не собственный, а казенный, построенный на общественные деньги. Если поп оставлял приход, то покидал и этот дом. Являлся новый служитель, занимал его и жил в нем до будущей смены как полноправный хозяин. Священники в станице Шиханской менялись часто. Причины были одни и те же. Не ужился с богатой казачьей верхушкой – значит, пришелся не ко двору… Попов выживали всяческими способами, вплоть до бойкота…

Если замечали чрезмерную алчность или еще какие-либо неблаговидные поступки, созывали экстренный сход и в большинстве случаев выносили единодушный приговор и отказывали священнику в приходе. Сам по себе шиханский приход был доходный. В большие религиозные праздники и престольные дни поп с дьяконом и псаломщиком обходили каждый дом без исключения, служили молебен и кроме сбора в церкви за обедней и заутреней брали с каждого домохозяина наличными деньгами, кто сколько может, и натурой – пшеницей, овсом и просом. Следом за попом шла запряженная в телегу лошадь с раскинутым на наклесках пологом. Каждый богатый и бедный хозяин обязательно выносил пудовку зерна. В передке телеги стояла вместительная корзина, куда обычно на пасху складывались крашеные яйца. Потом попадья кормила ими свиней и кур и прочую домашнюю птицу. Общество засевало попу и дьякону несколько десятин овсом, пшеницей, просом и бахчевыми. Посев убирали казаки по установленной на сходе очередности. Солидный доход был от продажи свечей, лампадного масла, просфор, не говоря уже о многочисленных свадьбах, крестинах и похоронах. В станице было около четырехсот дворов, в большинстве своем – многосемейных. В каждом дворе, за редким исключением, по два-три сына и столько же дочерей.

В 1914 году, в начале империалистической войны, Шиханская выставила по первому призыву почти две сотни казаков, не считая тех, которые служили в регулярных, кадровых войсках. В гражданскую войну на коней садилось до пятисот человек крепких, отборных служак, умеющих – по тем временам – владеть любым оружием.

Священник и дьякон не только венчали молодых казаков и казачек, крестили младенцев, но и благословляли христолюбивое воинство атамана Дутова и адмирала Колчака… Исключением являлся во всем оренбургском казачьем войске священник Николай Сейфуллин. Ему вышла в жизни своя путь-дорожка и своя историческая линия…

К нему и прикатила сейчас Олимпиада Доменова. Прежде чем заехать к Петру Лигостаеву, захотелось ей исповедаться да и узнать, каким путем ей развенчаться с Авдеем. Жить с ним ей с каждым днем становилось невыносимее.

Сейфуллин только что отслужил обедню и успел плотно позавтракать. Увидев неожиданную, богато одетую гостью, засуетился было со вторым завтраком, но Олимпиада отказалась. Она путано объяснила ему, зачем приехала.

Священник слушал ее с нескрываемым удивлением, покусывая толстые губы, гладил густую, черную, как у цыгана, начавшую седеть бороду. Помолчав, спросил:

– О чем раньше-то думала, когда под венец шла?

– Мало ли что, по глупости… – не поднимая головы, ответила она.

– Это дело сурьезное… Ты подумай хорошенько. Исповедоваться сейчас не время… Тебе говеть надо… – посматривая на Олимпиаду, говорил отец Николай.

– Теперь не великий пост, – заметила Олимпиада, раскаиваясь, что заехала к этому крещеному татарину.

– А ты так, недельку помолись, а потом исповедоваться приходи…

– А это можно? – робко спросила Олимпиада.

– Можно! – кратко ответил батюшка.

Олимпиада раскланялась и вышла, забыв отдать приготовленный золотой пятирублевик…

Пока Олимпиада была у священника, гулявшему у дочери Авдею кто-то успел сообщить, что в станицу пожаловала его женушка. Доменов позвал Афоньку-Козу и приказал заложить в санки рысака. Новый дом Митьки Степанова стоял на окраине Шиханской, неподалеку от станичного управления. Накинув на плечи медвежью шубу, Авдей Иннокентьевич плюхнулся в санки и подкатил к дому Сейфуллина. Увидев сходящую с крыльца Олимпиаду, Доменов, растопырив широкие рукава шубы, проваливаясь в сугроб, пошел ей навстречу.

– Прикатила, орлица моя! Выздоровела!

Глаза его были радостные, пьяные. Щеки небритые. Почувствовав хриплое, свистящее дыхание мужа, Олимпиада остановилась и, презрительно сощурив дрогнувшие веки, сказала гневно:

– Уходи вон и не тронь меня!

– Да что ты, лапушка! Цветок души моей! Идем, сердце, к нам! – опешив от такой неласковой встречи, прохрипел Авдей.

– Глядеть на тебя, на супостата, тошнехонько!

Олимпиада с опаской обошла муженька сторонкой и, подобрав полы желтой меховой дохи, важно села в кошевку.

– Гони! Чего стоишь! – сердито крикнула она Микешке.

– Стой! – истошно заорал Доменов.

Подхлестнутые вожжами, кони рванули с места рысью и, обдав Авдея снежным вихрем, резво помчались вдоль улицы.

У дома Петра Лигостаева Олимпиада велела Микешке остановиться и завести лошадей во двор. Оглядываясь назад, она вышла из кошевки и скрылась в калитке. Встретив во дворе Саньку, она попросила его поскорее открыть ворота, а потом запереть их на задвижку.

Василиса и Степка первыми увидели в окошко лихо подкатившую к воротам кошевку и опасливо переглянулись. После ухода Петра тревожное состояние не покидало обеих.

– Это наша барыня! – заглянув в окно, полушепотом проговорила Василиса. Беспомощно поглядывая на своих новых друзей, спрашивала глазами, что ей делать, как быть…

– Она такая же барыня, как я персидский шах, – насмешливо сказал Важенин. Он тоже поднялся и смотрел в окошко из-за высокого плеча Василисы, стараясь угадать, зачем приехала эта приисковая гостья…

– Чего ее сюда принесло? – посмотрев на мужа, спросила Степа.

– А я почем знаю! – недоуменно пожимая плечами, ответил Важенин.

– Как мне ее встретить? Что говорить? – Василиса снова вопросительно на них посмотрела.

– Если с добром приехала, то приветим, а с худом – тоже найдем, что сказать, – проговорила Степа и подошла ближе к двери. Постояв немного, приоткрыла ее.

Важенин шагнул через порог и встретил гостью в кухне.

– Мир дому сему! – здороваясь с ним, громко произнесла Олимпиада.

– Милости просим! – за всех ответил Захар Федорович и провел гостью в горницу.

– Здравствуй, Степа! – стараясь быть приветливой, возбужденно проговорила Олимпиада, поедая глазами смущенную и покрасневшую Василису.

– Я к хозяину, по делу, – продолжала она кратко и сухо.

– Его нет. Но он скоро придет. Мы все ждем его с нетерпением, – ответила Степка. – Раздевайся. А то у нас жарко…

– Спасибо! И то правда! Я подожду его. Мне он очень нужен… – Гостья сняла платок и, шаря на груди рукой, начала расстегивать крючки. На гостье было длинное, из синего бархата, гладкое, без единой сборки платье, плотно обтягивающее высокую, стройную фигуру. На груди висела золотая, мельчайшей ковки цепочка с прицепленной к ней массивной брошью, изображавшей парусную яхту, в палубу которой был вделан крупный, цвета крови камень. Мачта и парус и все остальное было вылито из чистого золота.

– Ты прямо как королева Лимпиада Первая на Синем Шихане! – проговорил Важенин. – К тебе и прикоснуться-то боязно… Проходи, садись. Правда, у нас тут тронов нету, но для тебя найдем местечко первейшее!

– Ты все шутишь, Захар Федорыч! Еще как прикасаются… – Она покосилась на высокую, с большими подушками постель. Вспомнив ту далекую ночь, почувствовала, как огнем загорелись ее и без того розовые от мороза щеки…

– У тебя муженек… Ему самим богом положено!

– А-а! Что там муж! – с досадой в голосе отмахнулась Олимпиада, изучающе косясь на неподвижно сидевшую Василису.