— Боюсь, Геннадий Палыч, одного: не успею я к первому июня все сделать. А ведь после первого электроинтегратор у меня заберут...
— Ничего, успеете... Каждую пятницу можете теперь моделировать на интеграторе свое осушение с восьми утра и до одиннадцати вечера. Помощников берите столько, сколько вам надо. Не стесняйтесь... — Увидев недоуменно улыбающееся лицо Владимира, Морозов нахмурился. — Чему удивляетесь? Вы нам помогли? Помогли! Теперь наш черед. Кто-то же должен подсобить вам с пробиванием этих чертовых... вертикальных скважин. Если ВНИГИ не хочет этим заниматься, то пусть уж хоть НИИ теплофизики вам поможет. Иначе, дорогуша, вам труба, не так ли?
— Спасибо, Геннадий Палыч!
Морозов хитровато прищурился:
— Э-э, что мне твое «спасибо»?.. Его не съешь и не продашь. Отвлеченное понятие, без диалектики...
Владимир и Аня, не прерывая работы, с улыбкой слушали Морозова. Кравчук впервые видел своего шефа таким разговорчивым. В лаборатории ходят слухи, что у Морозова трудности с докторской. Якобы он разработал какую-то новую теорию охлаждения турбин, ломающую в корне прежние представления о физике этого явления. Не всем это понятно, не все согласны с формулами и выводами Морозова. Некоторым же его теория и вовсе не нравится...
— Чего же вы хотите от Володи? — вклинилась в разговор Аня, догадываясь, куда гнет начальник лаборатории.
— А ничего... — слукавил Геннадий Павлович и медленно двинулся к двери. Распахнул ее, остановился. — Кстати, Владимир Петрович... С понедельника вы переведены на должность старшего инженера по радиоэлектронике. Оклад — 180 рублей плюс премиальные... — Покашлял в кулак. — Оставались бы у нас насовсем, а? Лучше вас здесь никто электроинтегратор не знает. Молчите?.. — Вздохнул. — Ну ладно, пойду... Разве с вами договоришься? С медведем и то легче... Спокойной ночи.
Морозов ушел, а в комнате долго еще стоял запах снега и душистых сигарет.
— Напористый дядечка, — задумчиво сказала Аня, оторвавшись от чертежа.
— В лаборатории его любят, — заметил Владимир и, спохватившись (беседа с Морозовым отняла целых восемь минут!), ожесточенно щелкнул переключателем диапазонов цифрового вольтметра. Надо поднажать, друг ситцевый! Намеченный на сегодня план должен быть выполнен.
...Они ушли из института в начале двенадцатого. До отхода последнего автобуса в новый город оставалось пять минут.
— Беги на остановку. Опоздаешь, — сказала Аня.
По привычке он метнул озабоченный взгляд на покрытые инеем электрические часы, висевшие на серой стене Центрального универмага, и торопливо стал прощаться. И тотчас же ощутил, что никуда не уйдет... Все, хватит. Он здесь уже почти четыре месяца, а даже ни разу с Аней в кино не был, не поговорил с ней. Нехорошо. Дом — институт, институт — дом. Как автомат.
— Анечка... ты... ты на меня не сердишься?
Она удивленно посмотрела на него.
— За что... Володя?
Он шагнул к ней, взял ее руку. В его взгляде она увидела нечто большее, чем благодарность.
— Завтра суббота. Давай сделаем выходной, а? Куда-нибудь сходим? Покажешь мне Красноярск...
— А как же... моделирование? Теряется день...
— Ерунда!
— Нет, это не ерунда, — возразила Аня. — Ты этим живешь.
— Я... то есть... ты... — Он запнулся, голос предательски дрогнул. — Понимаешь... хочется подольше побыть с тобой... Честное слово!
Они медленно шли по проспекту Новаторов. Сыпал сухой, как песок, снег.
Владимир думал об Ане. Он понимал, что обязан ей многим. Если бы не эта девушка, он, пожалуй, ничего не сделал бы. Она и с жильем все устроила, и по работе помогла. Он был зол на отца, который не поддерживал его, на директора ВНИГИ Зубарева, на Бокова... Единственным утешением была Аня. Она ничего не требовала, ни разу даже не сказала, что устала, пора, мол, передохнуть. Она ему помогала как хороший, добрый товарищ, бескорыстный друг. Они мало говорили по душам. Некогда было. Но каждый вечер, сидя в лаборатории за электроинтегратором, он с нетерпением и плохо скрываемым волнением поглядывал на дверь: когда же появится Аня? Однажды она не пришла в шесть часов, и он ощутил странную пустоту. Как будто чего-то недоставало, очень важного и нужного ему. Работа в тот вечер не клеилась. Он поставил на микроамперметре не тот шунт (чего раньше никогда не случалось) и чуть было не запорол прибор. Три раза звонил Виноградовой на работу, но линия, как назло, все время была занята. Успокоился лишь на следующий вечер, когда Аня снова появилась в лаборатории механики. Оказывается, у нее тяжело заболел сослуживец, и она ходила навещать его. И тоже звонила Владимиру, хотела предупредить его, но — увы! — из этого ничего не получилось. Где-то, очевидно, порвало телефонные провода.
Как мало знал он об Ане! А спросить было все недосуг. Эгоист! Стыдно должно быть, стыдно...
Владимир шел, опустив голову. Наконец встрепенулся и, тряхнув головой, словно возвратясь из небытия к яви, сконфуженно произнес:
— Извини... Ты, кажется, что-то сказала?
— Приезжай завтра ко мне. Улица Коммунаров, 12, квартира 28. Позавтракаем — и пойдем гулять.
— Приеду. Обязательно приеду! — с радостью согласился Владимир.
Аня жила в новом девятиэтажном доме, в однокомнатной квартирке.
В подобных домах Владимир бывал не раз, и удивить его чем-то было трудно. Но вот Анина квартира, точнее, ее убранство, обстановка его поразили. Здесь все было по-другому. Старинная мебель, картины на стенах, вазоны. Фикусы, кактусы, китайские розы... Пол усыпан свежими кедровыми иголками. Словно в ботаническом саду или в тайге. Но еще больше, чем вазонов, было картин. Они висели на стенах не только в комнате, но и в прихожей и даже на кухне. Пейзажи, натюрморты, портреты. В углу комнаты стоял стол на толстых ножках, а на нем — акварельные краски, кисти, бутылочки с разноцветной тушью, кусочки древесного угля. Здесь же возвышался прикрытый куском черного сатина мольберт. Пахло масляными красками...
Владимир недоуменно задвигал ресницами.
— Здорово! Ты что... увлекаешься живописью? Рисуешь?
— Немножко, — ответила, смутившись, Аня. — Тебя это удивляет?
— По правде... говоря, да... — запинаясь, признался он и поймал себя на том, что и не подозревал в этой девушке еще одну тайну.
Она стояла посреди комнаты — загорелая не по сезону, ладно сбитая, в простеньком ситцевом платье, волосы стянуты на затылке в узел, в ушах — маленькие блестящие сережки. С улыбкой наблюдала за гостем... А он продолжал рассматривать картины. Не все они ему нравились. Дома, в Киеве, они с братом Сашей довольно часто посещали художественные выставки. Зачинщиком в этом деле был Саша, он тащил старшего брата «проветрить мозги». Владимира нельзя было назвать знатоком живописи или, скажем, литературы, и все же свое мнение о той или иной вещи он мог хладнокровно защитить и отстоять — от общения с Сашей у него выработалось собственное понимание творчества. И если, например, ему не нравилась та или иная музыка или книга, то тут уже никто не мог убедить его в обратном... Он долго стоял у большой картины в бронзовой раме. Что же все-таки хотел сказать художник этим произведением? Для чего такая трескучая пышность, яркость? И этот огромный красный конь во все полотно? Что это: аллегория, метафора?.. И, поймав его недоуменный взгляд, Аня поспешила пояснить:
— Это моя копия, а картина называется: «Купание красного коня», художник—Петров-Водкин... Что, не нравится? Это очень самобытный художник. Его ни с кем не спутаешь. Красный цвет коня — следует понимать как призыв к революции, к новой жизни. Так, по крайней мере, расшифровывал свое произведение сам Петров-Водкин.
— Но можно все это понимать и по-другому... — ершился Владимир. — В бытность, когда в Киеве была барахолка, там продавали картины. Сюжет такой: крестьянская хата под соломой, у плетня — мальвы и касатики. И женщина идет по стежке за водой к озеру. Тоже, понимаешь, три цвета — красный, синий, желтый! Таких шедевров в кавычках было на барахолке хоть отбавляй. По-моему, зачем что-то выдумывать? Рисуй, например, как Левитан или Шишкин: просто, понятно всем смертным. И будет настоящий шедевр, уже без кавычек. Разве не так?
