— Ну, он ведь давно уехал из дому, — оправдываясь, сказала мать.

— А семилетку закончил — и укатил. Знамо дело, давно, — старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. — Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть — и без них проживу. А вот — обессилела.

— Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, — подбодрила её мать. — Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.

Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.

— У печки-то я молодец, — тоскливо усмехнулась она. — А через порог переступлю — и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…

Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.

— Была бы молодец, так никуда не поехала.

Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:

— Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.

— Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.

К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.

— Так она что, одна? — спросил Тишка.

— Парасья-то? — переспросила старуха. — Охотники не придут, так одна.

Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала:

— Вообще-то и за ней на будущей неделе приедут. И её тогда увезут.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула мать.

— А её куда увезут? — недоверчиво спросил Тишка. — К сыну?

— Ну да, к сыну, — кивнула старуха.

— А в какой город-то?

— Да, кажись, к дочке в Шарью.

— Так к сыну или дочке? — настаивал Тишка.

— Да к сыну, к сыну, я же тебе сказала. — Старуха, выпрямившись, оттолкнулась от печки и пошла к столу, подозрительно глядя себе под ноги. — Что это у вас, Варя, все половицы в опилках? Строитесь, что ли?

Мать засмеялась:

— Да не строимся, Агафья Васильевна. Дрова пилим. Ты ехала, так у маслозавода и у пекарни наших пильщиков не встречала?

— Видела школьников.

— Вот оба сына моих… и старший, и этот, — мать кивком головы указала на Тишку, — там и работают… А опилки… Это они на валенках наносили. Никогда по-настоящему ног не обметут. Никак к порядку приучить не могу. Я уж им сколько раз говорила…

Мать корила своих детей не строго, но старуха всё равно вступилась за них:

— Не ругай их, Варя, за это. Они ведь на работе устанут, им и спины не согнуть… До ног ли…

— Да уж какое устанут…

Старуха строго подняла руку, остановила мать.

— Варя, — сказала она с укором, — да ведь охота же им показать, что они работали. Ведь если бы не работали, дак в снегу были, а не в опилках. Ты уж лучше за ними лишний раз подмети, а не бранись. Они же работниками растут, радоваться надо. У них и самолюбие-то твердит: они работали, а ты их за опилки срамить… Они опилков и не замечали, когда к тебе бежали, чтобы похвастаться: сами хлеб зарабатываем! — Старуха неожиданно замолчала, села к столу и опять невидящими глазами уставилась в стену.

— Ну, а где у тебя Николай-то? — спросила мать, отвлекая её от раздумий.

Старуха встряхнула головой, освобождаясь от оцепенения, и, посмотрев на Тишку, сказала, будто и не слышала никакого вопроса:

— У меня бы внуки бегали в опилках-то, дак я бы целыми днями за ними с метёлкой ходила: они пройдут — а я подмету за ними, они пройдут — а я опять подмету…

— Набаловала бы.

— Нет! — не согласилась старуха. — Раз в опилках, то не набаловала бы.

На её лице блуждала задумчивая улыбка.

Старуха вдруг встрепенулась, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы. Через двойные рамы проникал в избу напористый перезвон пил.

— Пилят, — обрадованно заключила старуха и повернулась к Тишке. — А ты почему не с ними?

Мать ответила за него:

— Да они по классам… По очереди.

— А-а, — понимающе протянула старуха.

— Для Чили зарабатывают деньги, — пояснила мать. — Не для себя.

Тишка думал, Агафья Васильевна о Чили ничего не знает, но старуха загорелась глазами:

— Я по радио про Чили слыхала… Надо им помогать, надо… — Она обернулась к окну и посмотрела на улицу. — Один раз передавали, что какой-то богатый мужик лошадь загнал. Дак понимаешь, Варя, до чего оголодали люди: ночью ту лошадь подобрали и сварили в котле… Мне бы дак не осмелиться и кусочка не съесть…

— Голод — не тётка, — сказала мать. — Жить захочешь, так и самого чёрта съешь.

— Эдак, Варя, эдак, — кивала головой старуха. — Надо им помогать.

Она опять приникла лбом к оконному стеклу.

— Чего-то не идёт мой Николай, — вздохнула старуха и сама себя успокоила: — Ну дак ведь и понятно: кругом друзья и товарищи, сколь годов не видались… — она протёрла заслезившиеся от напряжения глаза и опять вернулась мыслями к оборванному разговору: — А помогать им надо… Вон у нас Федя Поливанов и воевать за испанцев ездил. Теперь от ран всего скрючило, не приведи господь никому такой хвори… Ну дак ведь в лётчиках был, сколько раз подбивали, ещё хорошо, что совсем не разбился, живым остался… Я его как-то спросила: «Не жалеешь, Федя, что в добровольцы-то вызвался?» — «Нет, — говорит, — Агафья Васильевна. Раны ноют, но зато душа не болит: по совести всё сделано в жизни».

— Вот видишь, Агафья Васильевна, зачем человеку совесть-то даётся, — неожиданно заключила мать, — чтобы он всегда человеком был.

— Эдак, Варя, эдак, — кивнула старуха и разгладила на груди сарафан, красные и синие крестики заиграли на нём гвоздичками и васильками, а жёлтые и белые зацвели ромашками.

И Тишка, как в яви, увидел себя вышедшим из того странного сна, в котором старухи провожали его в Чили, и опять, как и во сне, почувствовал необъяснимый прилив сил. На ум ему снова пришли слова из песни:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков.

Ему хотелось к этой песне добавить свои слова — об Агафье Васильевне, о Парасье, о матери, о полежаевцах, которые, Тишка чувствовал это, понимали не хуже его, что чилийцам нужна серьёзная помощь.

Через двойные рамы окон по-прежнему проникал с улицы перезвон пил.

— Чего-то уж больно долго Коли нету, — вздохнула старуха.

— Да где долго-то? — засмеялась мать. — Ты ещё и отогреться не успела… Придёт. В Полежаеве — не в большом городе, не заблудится.

— Заблудиться-то не заблудится, — согласилась старуха. — А всё равно долго.

Мать скрестила на груди руки:

— Как в Иванове-то станешь его дожидаться? Он ведь, пока работу не закончит, к тебе не ускочит.

Агафья Васильевна вздохнула:

— А вот так и буду, Варя… У окошечка посижу… Да полежу на кровати… Потом опять к окошечку сяду…

— Ну, так ложись и у нас, — спохватилась мать. — Давай на диване тебе постелю — ложись, не стесняйся… У меня, ну-ка, и в уме нет, что ты устала с дороги-то…

— Нет уж, Варя, я дождуся его.

Старухин Коля заявился не вдруг. Варвара Егоровна уже и на стол собрала, и картошки сварила на плите, и груздей принесла из сеней, они уже оттаяли, когда на крыльце зашуршал веник — кто-то обметал с валенок снег.

Агафья Васильевна чутко прислушалась.

— Вот и Коля! — радостно возвестила она.

— А может, наш Иван, — засмеялась мать.

Но Тишка по неуверенной походке определил: идёт не отец.

В сенях был включён свет, но человек, поднимавшийся по лестнице, будто боялся оступиться, будто не доверял надёжности ступенек, ставил ногу настороженно, и шаги получались шаркающими.