Лена Сытина, Волгоград».
45
Тишка любил эти предвечерние часы, когда пламя в печке-лежанке уже вовсю гудело и когда плита накалялась до такой степени, что на неё можно было бросать тонкие, подсоленные с обеих сторон кружочки истекающей крахмальным соком картошки. Они мгновенно схватывались коричневым налётом загара, а Тишка, чтоб картофельные ломтики не обугливались, переворачивал их ножом, как оладьи на сковороде, и, не допекая, похрустывающими, жгущимися, один за другим отправлял в рот. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение.
— Тишка, — не выдерживала мать, — ну что за дурная привычка? Надымил, будто в столовой. Неужели оголодал до такой степени, что и ужина не дождаться?
— Мамка, как ты не понимаешь… Вкусно же, — оправдывался, как всегда, Тишка, и, как всегда, отец заступался за него:
— Мать, а чего тут такого? Нравится человеку — пускай ест…
— Да ведь желудок испортит, сырую ест.
Отец смеялся:
— В сырой витаминов больше.
И Тишка был признателен ему за эту, хоть и пустячную, но поддержку.
Правда, в последнее время отец стал использовать «картофельные» часы для душещипательных бесед и экзаменов. То его ударит в разглагольствования о международной обстановке, то в наставления об охране границ, то в проверку Тишкиных познаний в области математики или русского языка.
Вот тогда Тишка быстрёхонько сворачивал свою кухню и убегал за водой к колодцу, а то ведь отца не переговоришь. Он закончил школу давно, но у него была цепкая память, она сохранила чуть ли не все правила из учебников, какие отцу доводилось держать в руках.
— А ну, Тишка, скажи, когда пишется разделительный твёрдый знак?
Тишка мучился и краснел, зная, что, если он ответит даже и правильно, отца это не остановит, он задаст новый вопрос.
— Так… Так… А какой падеж за каким стоит? Знаешь? Ну, начинаем проверку… Перечисляй… Именительный… Дальше?
— Родительный…
— Правильно. А за ним?
Услышав, что экзаменатор коснулся знакомой для неё темы, из кухни выскакивала мать.
Тишка, да просто же, — начинала она. — Я тебе стишок подскажу, ты сразу все падежи запомнишь.
Отец хмурился, что мать помешала ему, но та не обращала на него никакого внимания:
— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку… — радостно улыбаясь, сообщала она. — По первым буквам никогда не спутаешься: Иван — именительный, родил — родительный, девчонку — дательный…
— Брунда какая-то, — не соглашался отец. — «Иван родил девчонку». Да этого же не может быть… У нас жизненней был стишок… Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать.
— Чего-чего? — вздымала мать руки к потолку. — По-ню-шать? Это что за слово такое?
— Да для рифмы же, — сердился отец. — Ванюша — понюшать… Главное-то в первых буквах…
— Ага, — торжествовала мать. — У тебя — в первых, а у меня, выходит, — в последних?
Меж ними начиналась незлобивая, лёгкая перебранка, и Тишка незамеченным выскальзывал на улицу.
— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку, — кричал он обрадованно, полной грудью вбирая в себя морозный воздух. В самом деле, с помощью стишка падежи запомнить нетрудно: именительный, родительный, дательный…
— Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать…
Тоже всё очень просто. Но почему отец цепляется за слово «понюшать»? Ведь вполне можно зарифмовать и правильное:
— Иван родной, дай Ванюхе табаку понюхать…
Вот так-то. Тишка даже без помощи Люськи Киселёвой с рифмой справился. Как отцу-то не пришла в голову простая мысль «Ванюшу» переправить на «Ванюху»?
Да, что и говорить, отцовские экзамены — штука полезная. Но всё же без них как-то лучше, спокойнее.
На этот раз отца не было дома, и Тишка расположился у плиты вольготно. Намыл поболе картошки, чтоб хватило и для Славика, если он прибежит домой, пока ночь но протопится. Только вряд ли Славик успеет: они всем классом пилили дрова на пекарне и, Славка хвастался, будут работать до звёзд, раскатают все штабеля, до единого брёвнышка.
Мать гремела посудой на кухне, и дым от подгорающей картошки, судя по всему, до неё ещё не дошёл.
Тишка прямо-таки блаженствовал, похрустывая обжигающими ломтиками.
И в это время его слуха достиг шорох. Кто-то в сенях неуверенно шарил рукой по дверям, отыскивая в темноте скобу. Тишка упустил момент, не перевернул побуревший кружочек, и он вспыхнул синим кольцом огня, начадив облако дыму. Пока Тишка суетливо соскребал с раскалённой плиты нагар, кто-то, закутанный шерстяной шалью, переступил порог и старушечьим голосом спросил:
— Есть кто живой?
Мать на кухне не услышала заданного вопроса, а Тишка боязливо смолчал: старуха была похожа на заморское чудище — ни глаз, ни щёк не было видно, торчал один нос, крючковатый и красный, как петушиный гребень.
Старуха оттянула шаль на подбородок, высвободила рот и уже более внятным голосом спросила:
— Кто в доме живой?
Голос показался- Тишке знакомым.
Мать выскочила из-за кухонной занавески и неузнавающе уставилась на старуху.
— Али, Варя, не признаёшь? — спросила старуха. — Ну, так ведь вырядилась я, как пугало огородное…
Она сняла шаль, и Тишка, почему-то холодея душой, догадался, что эта старуха — с Выселков. Та самая, у которой они с Серёжкой Дресвяниным обедали. Что ей понадобилось в Полежаеве?
— Ой, Агафья Васильевна, — всплеснула руками мать, удивившись такой неожиданной гостье. — Какими судьбами к нам?
— Да вот уезжаю к сыну. — Старуха расстегнула на пальто пуговицы и, вытянув вперёд руки, пошла к печке. — Думала, в дороге замёрзну: совсем кровь не греет.
Она увидела у плиты Тишку:
— А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…
Тишка понял, что старуха сразу узнала его.
— На охоту в наши края больше не ладитесь? — подмигнула она, снимая с головы шаль.
Мать насторожённо взглянула на Тишку.
— На какую охоту? — тревожно спросила она.
Старуха поняла, что сболтнула лишнее.
— А думаю, Варя, и твои мужики слышали, — снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, — на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно — всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.
Мать облегчённо вздохнула:
— Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.
Она помогла старухе раздеться.
И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне — оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.
Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.
— Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.
Мать посочувствовала ей:
— Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.
— А ещё дальше поеду, Варя, — натянуто улыбнулась старуха. — Иваново-то — не в соседней деревне, а неизвестно и где.
— Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…
— Пошто ногами? — возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. — За мной сын приехал на лошади…
Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.
— Из Иванова, что ли, на лошади?
— Да пошто? — в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. — У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.
Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.
