35
Серёга пришёл с фермы, где они с бабушкой Ульяной помогали матери обряжаться с коровами, и полез на печку: ни ног, ни рук он не чувствовал. Серёга на своей памяти таких морозов не помнил.
Кирпичи были калёные, но Серёга ощутил это не сразу, поначалу печь показалась ему нетопленой. Он пристраивал босые ноги и туда, и сюда, наконец скрюченно упёр их в кожух — они не улавливали шероховатости кладки, тогда как раньше, в иные дни, им в таком положении всегда было колко и щекотно.
Но печь все-таки доказала Серёге своё: вскоре ему пришлось с середины передвинуться на закраек, да ещё и подостлать под себя фуфайку.
В трубе гудел ветер. Серёга повернулся на бок и задремал. Он не знал, долго ли был в забытьи, но проснулся оттого, что в глаза било солнце.
«Откуда на печи-то солнце?» — долго не мог он сообразить, а когда, увернувшись от луча, посмотрел вниз, увидел, что солнце отражается от зеркального трюмо и высвечивает весь застенок за печью. При солнце оклеенный газетами застенок казался праздничным, как витрина.
Серёга придвинулся к нему, чтобы от нечего делать посмотреть на газетах картинки, а взгляд беспокоило что-то от картинки слева:
Мне бы только переплыть океан…
Да что за наваждение такое? Строка была очень знакомой…
Серёга придвинулся ближе к стене.
Мне бы только переплыть океан!
Я бы спасла вас, товарищ Луис Корвалан.
Пусть палачи, угнетатели Чили,
Схватили б меня, а вас пощадили.
Мне бы только переплыть океан.
Батюшки! Люськино стихотворение в газете! Только почему же подписана-то не Люська?
— Лена Сомова, город Москва…
Да как же так? Люськино это стихотворение! Какая ещё Лена Сомова? Какая Москва, если Люська из Полежаева?
Серёга кубарем скатился с печи и босиком прошлёпал по холодным половицам к столу. — Вот это да-а-а…
Он долго не мог прийти в себя. И если б газета не была старой, Серёга бы ещё сомневался, кто у кого списал — Люська у Лены Сомовой или Лена Сомова у Люськи. Но застенок оклеивали даже не в эти летние каникулы, а в прошлые — считай, почти два года назад. Люська тогда никаких стихов не слагала.
— Так это Люська списала! Ну и ну-у…
Серёга бросился одеваться. Ноги у него не попадали в валенки, пуговицы выскальзывали из рук, тесёмки на шапке не завязывались.
— Ну и ну-у…
Он, забыв закрыть дверь на замок, скатился по тропке с обрыва, проскочил мимо проруби, вскарабкался на крутой полежаевский берег и затрусил в гору, к Тишкиному дому.
36
Вот уж верно говорят, человек предполагает, а жизнь располагает. Тишка надеялся, что дома никого нет, пригласил для разговора дружка своего Серёгу — тот с минуты на минуту придёт, — а прибежал домой брат. Славик чуть ли не у порога его встречает, улыбка до ушей.
— Ну, Тихон Иваны-ыч… снимай штаны на ночь… — не дав опомниться, заворковал он. Руки у него отведены за спину: чего-то прячет.
Тишка решил, что мамка купила в магазине пастилы — любимого угощения, а Славка и ого долю сграбастал, опять вымогательством займётся: наколи, мол, дров, натолки поросёнку картошки — тогда отдам…
— Ну, и бери, — отмахнулся Тишка, мрачнея: всё-таки пастилы хотелось, не часто её в Полежаево завозят, в районном центре, в Берёзовке, там её хоть лопатой греби, да ведь в такую даль за ней не убегаешь — ног не хватит. Вот и ждёшь, когда в Полежаево привезут. Но как Тишке пастила ни люба, в услужение к брату он за неё не пойдёт.
— Ну, и подумаешь… Бери, — деланно равнодушно отвернулся Тишка.
— Чего «бери», чего «бери»? — упивался злорадством Славик.
Он вытащил из-за спины фанерный лист, а на нём Тишкиной рукой накорябано: «Страна Чили, город Сантьяго…»
Тишка умирающей рыбиной заглотнул воздух.
— Вернулась назад? — упавшим голосом спросил он.
Славик его не понял.
— Тишка, ты меня за нос не води, — погрозил он пальцем. — Я тебя уличил, и ты лучше честно во всём признайся. Чего такое затеял?
Глаза у него горели любопытством.
Тут самому безмозглому человеку станет ясно, что Славка слышал звон, да не знает, где он. Посылка, видать, вернулась без него.
Тишка, не раздумывая, развернулся у порога — и прямым ходом на почту.
То-то, думал он по дороге, Мария Флегонтовна при встречах с ним глаза отводила в сторону. Тишка всякий раз пытливо вглядывался ей в лицо и, если никого поблизости не было, тихо спрашивал:
— Ничего не слышно, Мария Флегонтовна?
— Да что ты, Тишка, — прятала она свой взгляд. — Уж неужели я не скажу, если что-то будет…
Она иногда приходила к Соколовым за молоком — у неё своей коровы не было, — и Тишка встречал её немым вопросом: нет ли, мол, для меня вестей, Мария Флегонтовна? Она словно не замечала его. Тогда Тишка выскакивал на улицу и, ёжась от холода, дожидался её у дороги. Она выходила с бидончиком, у него всё обрывалось внутри. Он дожидался, когда она поравняется с ним, кивал ей головой: «Здравствуйте!» — и подозрительно смотрел на неё. «Тишка, — натянуто улыбалась она. — Ты чего это второй раз сегодня со мной здороваешься? Мы же с тобой в избе виделись», — и уходила, не оглядываясь на него. Снег торопливо поскрипывал за ней.
И — вот тебе раз! — принесла вернувшуюся назад посылку и не вручила ему лично в руки, а всучила кому попало, словно не знает, как он за эту посылку переживает. Ну что на люди пошли? Как они выполняют свои служебные обязанности?
Перед почтовым крыльцом Тишка околотил с валенок снег, взлетел по ступенькам наверх и решительно открыл дверь.
37
Славка наткнулся на крышку от посылки случайно. Ему позарез надо было найти фанерный лист: в школе они выпиливали лобзиком звёзды, а потом, покрасив их в малиновый цвет, приколачивали на те избы, из которых тридцать пять лет назад ушли на войну мужики и парни и, сражённые вражескими пулями, остались лежать в земле, вдалеке от родного дома. Погибших в Полежаевском сельсовете оказалось много, приготовленной для звёздочек фанеры не хватило. Ведь что ни деревня, то чуть ли не на каждую избу надо звезду, а то и две, и три…
Славка слазил на подволоку: там лежали посылочные ящики. Но, как назло, все до одного были картонными, ни единого из фанеры. Тогда он, отыскав ключ от кладовки, забрался туда — и там ничего не нашёл. Какой бес надоумил его посмотреть за ларём в сенях, Славке и самому не ясно, но он вспомнил, что летом на ларю стояло ведро с водой, ведро закрывалось фанеркой, а на фанерку опрокидывали вверх дном эмалированную зелёную кружку — попьёшь холодной водички и кружку поставишь обратно. И вот однажды фанерка куда-то запропастилась. Мать ругалась, что это дело ребячьих рук — они утащили, что теперь вся пыль, вся грязь с подволоки — только пройдись по ней — будут осыпаться в ведро. Фанерку поискали, поискали — не нашли. Отец выпилил из доски полукруг, стали накрывать воду им. И вот теперь, когда не матери, не отцу, а самому Славке оказалась необходима фанера, ему и пришла в голову мысль: а не упала ли она летом, соскользнув с ведра, за ларь.
И ведь — точно! — упала. Он и её вытолкал палкой из-за ларя, и ещё одну, с адресом, нацарапанным Тишкиной рукой:
Страна Чили,
город Сантьяго,
монастырь «Трес аламос».
Луису Корвалану.
Вот это номер! Значит, Тишка неспроста в учебнике по географии Чили искал? Неспроста к Люське Киселёвой бегал? Ну-у, тихоня… Заметку он в стенгазету пишет… Смотри, как ловко придумал — заметку… А тут не заметкой пахнет. Ой, и вправду: в тихом-то омуте черти водятся. Это надо же, брата родного в такую затею не посвятить, а с Люськой Киселёвой, наверно, и вдоль и поперёк всё обсудили. Интересно, чего они наладились Корвалану послать. Ну-у, Славка выведет их на чистую воду. Теперь их улика у него в руках, никуда не денутся. Он лихорадочно потирал ладони.
