Мне удалось спрятать в укромном месте старенький радиоприёмник. Каждый вечер настраиваю его на московскую волну. «Слушай, Чили», — обращается к нам диктор, начиная очередную передачу на испанском языке. И Чили, трудовая, борющаяся Чили, действительно слушает…»

Тишка затаил дыхание.

Ага! Значит, всё же есть кто-то, кто с Чили разговаривает по радио? Вот этот кто-то и знает про Корвалана всё! И с этим рабочим П. из Сантьяго, наверное, поддерживает связь. Ну, конечно же! Как Тишка не подумал об этом раньше. Он же слышал — и Мария Прокопьевна рассказывала, — что многие из чилийцев переехали в другие страны. А вот в одно ухо влетело — в другое вылетело. Ох, стоеросовая голова, да разве настоящие-то чилийцы, хоть они сейчас и далеко от родины, не будут помогать тем, которые в Чили остались? Конечно, будут. И письма, наверно, пишут своим друзьям, дух у них поддерживают: держитесь, не сдавайтесь фашистскому Пиночету, будет и на нашей улице праздник. Но пассаран! То есть, они не пройдут! Мы победим!

Тишка знал: чилийцы, вынужденные из-за Пиночета покинуть родную страну, рассеялись теперь по всему свету, и в Аргентине они есть, и в этой… как её… в Бразилии есть, в Перу. Они ведь тоже не сидят сложа руки. Может, тоже посылки направили Корвалану. А может, и верных людей командировали в Сантьяго с напильниками и пилками…

Тишке стало спокойнее: не его посылка, так чья-нибудь другая до Корвалана дойдёт. Конечно, лучше бы всё-таки, чтоб его. Но Тишка, видишь ли, и адрес на посылке русскими буквами написал, да и письмо сочинил по-русски. Корвалан может не догадаться и разрезать каравай у охранников на виду.

Тишка насторожился. Рабочий П. из Сантьяго что-то писал о Корвалане.

«Много раз хунта намеревалась расправиться с Луисом Корваланом путём организации судебного фарса. И если это ей до сих пор не удалось, то лишь потому, что свершиться чёрным планам Пиночета помешала международная солидарность с борющимся чилийским народом. Однако, несмотря на неутихающую волну протестов, палачи не оставили мысли учинить над ним расправу…»

Да, значит, Корвалан ещё в тюрьме. Иначе б этот рабочий сообщил в Москву о побеге. А Тишкина посылка, видно, где-то застряла. Не может быть, чтобы Корвалан получил посылку и не пустил напильники в дело. Они же новенькие, острые, как акульи зубы. Тишка вообще-то акульих зубов не видал, но представлял их остроту. Ну, а если напильниками не вышло, так Тишка это предусмотрел и пилки по металлу послал. Они-то любое железо возьмут, войдут в него, как входит нитка в кусок хозяйственного мыла, который матери нужно разрезать пополам.

Да-a… Может, попробовать самому в Сантьяго бежать? Тишка же ни у солдат, ни у охранников подозрения не вызовет.

Мальчишка и мальчишка, какой с него спрос. По-русски заговаривать он ни с кем не будет. Если только придётся про дорогу узнать, так он к первому встречному не подойдёт, а присмотрится сначала, что за человек. Если рабочий, то можно за помощью обратиться. А если в шляпе — то лучше обойти его стороной.

До суда над Корваланом оставалось немного времени. Ротозейничать уже некогда.

25

Тишке снился цветной сон, до того красочный, что наяву таких красок и не бывает — всё яркое-яркое, как на картинках. И Тишку поразила на сморщенно-жёлтом виске Старухи синяя-синяя жилка, напоминающая реку на географической карте. Старуха приковыляла с Выселков не одна, привела с собой и Парасью-Илюшиху, которой Тишка до этого сна и в глаза не видел. Парасья была в старинном сарафане, перевязанном выше груди оборкой, держалась прямо, как молодая, и всё переспрашивала у Старухи:

— Так этот и есть Тихон?

— Этот, — старуха кивала головой.

Парасья поджимала губы:

— Ну-ну. — И снова спрашивала: — Вот этот маленький — Тихон?

— Тихон, — отвечала Старуха, и голос у неё гудел, как телеграфные провода.

Старуха, вырастая у Тишки на глазах до былинных размеров, опиралась на суковатый, тоже былинных размеров, посох:

— Иди, Тихон, иди… Я благословляю тебя…

Тишка чувствовал, что его распирает сила, что он становится со Старухой вровень. Он не спрашивал её, куда идти. Он знал это и без подсказки.

— Если надо, Тихон, я и сынов тебе крикну на помощь… У меня ведь их шестеро…

— А у меня одиннадцать, — пробасила стоящая на Цветущем бугре Парасья, тоже огромная, как лесина. Сарафан у неё накрывал полбугра, и ромашки, лютики, васильки, вышитые на сарафане, сливались с теми, что росли на бугре, и от этого казалось: Парасья являлась продолжением земли. — И моих одиннадцатерых забирай.

Старуха кивала ей головой, а сама смотрела на Тишку:

— Ты не тревожься… Кликнем всех — все за правое дело пойдут… Ты же знаешь, там человека пытают, нельзя его в обиду давать… Это долг твой!

И длинный морщинистый палец Старухи вонзался в небо.

— Мы свой долг выполнили… А Федю Кирина не забыл? — напомнила Старуха о Поливанове. — Воротился с простреленными ногами, а долг… долг перед народами выполнил… Теперь твой черёд… Иди, Тихон, иди… И ежели чего, нам с Парасьей дай знать, мы своих созовём. Телеграмму-то шли на Выселки… Ты фамилию мою помнишь?

А он фамилии у неё и не спросил тогда, даже имени не узнал, и ему было стыдно признаться в этом.

— Так и телеграфируй… Выселки… — наставляла Старуха. — Мне принесут.

Теперь уже Парасья кивала ей головой, а ему говорила:

— Иди, Тихон, иди… Протяни другим народам руку на выручку.

Тишка уходил от них, перешагивая через кусты и деревья.

Безымянная Старуха, почему-то вдруг ставшая похожей лицом на Тишкину мать, махала ему рукой.

За плечами у него был вещевой мешок, и Тишка осязаемо ощущал его тяжесть. В мешке лежал каравай с напильниками. Но самым главным грузом в нём были ключи от оков. Тишка пел про оковы песню:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Он удивлялся своей памяти. Ведь всего один раз прочитал эти слова на тетрадочном листочке у Алика Макарова, под наклеенным портретом Луиса Корвалана, — и запомнил. С Серёжкой Дресвяниным разговаривали о Фёдоре Поливанове, слов из песни не знал. А когда по-настоящему стало надо, запел:

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Тишка миновал ложок с полыхавшей красными серёжками ольхой и оглянулся. Цвела вся земля, и от запахов кружило голову. Он вдыхал в себя хмель омолаживающейся земли и чувствовал, как наливаются упругостью мускулы.

Тишка ещё раз обернулся туда, где оставалось Полежаево. Лес присел, дал ему разглядеть родную деревню.

Из-за бугра на Тишку выжидающе смотрели сыны Старухи и Прасковьи-Илюшихи. Тишка попробовал их сосчитать и сбился со счёту — так много их собралось.

Но в этой несметной толпе он углядел Старухина сына Николая. Коля был выше всех ростом, плечистый, кудрявый. На груди у него горел золотом иностранный орден. Тишка прищурился — зрение сделалось зорче — и прочитал вычеканенные золотом же слова: «За братскую помощь в освобождении от фашистского ига».

«Так вот оно что, — догадался Тишка. — Старухин сын уже кого-то освобождал». Значит, не зря говорила Старуха, что теперь настал Тишкин черёд. Ну, так Тишка не подведёт!

Он теперь понял всё. Не будет на свете Фёдора Поливанова, состарится Старухин сын Коля — а Тишка-то им на замену и встанет. Они вот сейчас с надеждой и верой смотрят ему вослед, готовые, если потребуется, оказать помощь. Но дело-то, понимают они, щекотливое — толпой на такое идти нельзя, потому и отправляют одного Тишку. Это для него испытание. Оно покажет, достоин ли Тишка заменить Фёдора Кирилловича и Колю.