Закончилась трагично сказка,

Которую слагать он взялся;

За ширмой вольности мозаик

Скрывался извергом прозаик…

Замаливая век грехи,

Не чтим мы более стихи;

Пустил поэт слезу скупую,

Внимая грусти дивной флоры:

Явивши паузу немую,

Утихли шелеста их хоры.

И уходя, окинув взором,

Вопрос я задал им укором:

За что же разуму назло

По сей день любите его?!

Но их ответом на прощанье

Поэт услышал лишь молчанье.

Мне дивным голосом девицы

Сплетали песнь из сладких слов:

Приди скорей, твоей десницы

Мы предначертанный улов…

Их светел каждой лик в сто лун,

И кожа – жемчуг потаенный;

Казалось бы, земной я лгун,

Делец, на хитрость обреченный:

За что же грешнику награда?

Уста – зефир, глаза – сапфир:

Тех наслаждение – услада,

О чем не помышлял сей мир.

А чуждым делом столь неловко;

Возможно, песни адресат –

Небес жестокою издевкой –

Не я, щедроте что столь рад.

– А не ошиблись ли вы, девы,

Слагая песнь ту обо мне? –

Безверны разуму напевы:

Грехами горб мой на спине;

В ответ журчанием медовым

Слух одурманен, но не пьян:

– Ты из числа, что был ведомым

Страстями, окаянством рьян…

Уста огреху неподвластны;

И провидением времен

Ты – господин нам меткой ясной:

Удел Скрижалью сей вменен.

А сонмом всех своих грехов

Одним стал дьяволу ты плох:

О них Создателю не лгал,

Когда был созван Трибунал;

И взору нашему коль мил,

Быть может, Бог тебя простил…

Каким же пусть был ваш тернистым,

Мои друзья, идеалисты…

Не без мороза, не без фарта,

Но вы побили Бонапарта;

Не без предательств Талейрана,

В Париж вошли вы спешно, рьяно.

И в нем каприз Истории

Вам ниспослал викторию;

Но, к чести, следует признать,

Не побоявшись осознать,

Что ваша Родина прогнила

На фоне Праги, Вены, Рима,

Вернулись вскоре вы домой

Под лозунгами: «Гниль – долой!»

К набору светлых мыслей, лиц,

Вам не хватило лишь… (яиц)

Каре! – И пушки… Пушки по углам! –

Укор Истории глупцам!

Не вам ли посвящал я строки,

О вас не Бога ли молил?!…

Того услышьте же упреки,

Что милосердным к слабым слыл!

Но очерствел я сердцем диким…

Я стал к бесчестию безликим:

Мне капля крови дорога,

Чтоб проливать ту за раба.

Во мне всегда жил добрый человек!

Но доброты души все струны

Заставив замолчать навек,

Наполнил сердобольством урны.

Картечь… Картечью по рабам! –

Тирану должное воздам!

Да сгинет мерзостное племя

Под гнетом мерзостных господ:

Не Бог ли возжелал то бремя? –

Несправедлив к стадам Исход?

Не жаль мне боле их потомство;

Бесправием гордившись всласть,

Судьбе не скальте недовольство:

Каков народ – такая власть!

От злого света в доброй темноте,

Укрывшись черным одеялом,

Покой таился в чистой мгле

Столь вожделенным идеалом.

Невидимый сквозь пальцы ветер

Заботливо и нежно веял;

Здесь проклят день, лишь вечный вечер

Надежно тишину лелеял.

Здесь дышится цветам легко,

Сокрытым от незрячих глаз:

Не потревожит их никто,

И не сорвет для мнимых ваз.

Здесь звезды угольного цвета,

Но ярче их не отыскать;

Здесь в темноте краса рассвета,

Которой можно доверять.

Здесь щедрость снов не знает брега,

Наивны прочные мосты:

В них прозорливость оберега

От лицемерной белоты.

Здесь полноводные ручьи

Журчаньем дивным слух ласкают;

Зарыты теплые ключи

Дверей, которых не познают.

Четверг; Сутуля позвоночник,

На кэбе к старому дружку

Везет меня седой извозчик,

Браня пегаса на скаку;

Уют собой оберегая,

Горит в окошечке свеча:

Щедротой шиллинг вынимая,

Дам вместо пенса сгоряча.

Вечерний час; Мой друг не спит,

На ужин гостя ожидая.

Туман стоит на Бейкер-стрит,

Осенней серостью блуждая.

В дверях мне рада миссис Хадсон;

И на французский лад напев,

Вновь вынуждает улыбаться:

– Oh! Welcóme, mistе́r Italе́v!

В колониальном хрустале

Блистает ужин на столе:

Перепела, салат, вино.

Но я не пью его давно;

И после трапезы начнут

Два джентльмена пред камином,

Найдя иронии приют,

Беседу, сотканную дымом:

Ведь это лучшая еда

Чревоугодию ума;

Джон поглощен всецело Мэри,

А я заменой стал потере.

«Ну с кем еще поговорить

О музыке, о королеве,

Трактат о химии излить?

Ну не с женой же… в самом деле!

У женщины одна беда –

Та разумом, увы, скудна!» –

Озвучен факт мне голосисто

Устами мудрого сексиста;

И не подать судебный иск,

Так как таится в этом риск:

Дедукцией не смея лгать,

Холмс сможет это доказать!

И потому наверняка

Два бабника-холостяка,

В плену безбрачия эдикта,

Мы счастливы и без вердикта;

Уже и Лондон полуночный

От городских огней устал:

Самоиронией межстрочной

Стиху советую финал;

Ума острот любимец славный,

Великий вор всея Руси!

Интриги друг, хитрец коварный

Титан опального пути;

Покрой же свое имя одой,

Дворцов изыску монумент!

Таланта бес неугомонный,

Генералиссимус побед!

От Нотебурга до Полтавы,

Украсив шрамом лик груди,

Ковал величие Державы

Светлейший князь своей судьбы!

Орденоносец эпохальный,

Достойный сын Орла наград!

И благодетель окаянный,

Великолепный казнокрад!

Но Гений выше всех пороков,

Разносчик нищий и регент:

В пыли истории уроков

Достопочтим твой постамент!

Страну неграмотных холопов

За косы, гулом их упреков,

Из тьмы веков ко свету дней

Тянул ты с лучшим из царей!

Услышь проклятие народа,

Которому мерзка свобода:

И, Прометеем средь мороза,

Униженным ступай в Березов;

В России гений – пища плахе!

Служитель зла он аль добра:

Судья – предсмертная рубаха,

Палач – бездарная толпа;

Прими же памятник сей одой

Того, что родственен природой!

Пусть строки эти сохранит

Поэта дарственный гранит:

«Гласит легенда: было встарь,

Россию возродить из праха

Рукой жестокою без страха

Сумели вор и государь!»

Страшна нищета философии,

Юродивый друг мой Прудон;

И Генриха сына утопией

Фальшиво звучал камертон.

А толпы… Ничтожные толпы,

Лишенные дум и любви,

За вами унюхали тропы,

Смочив весь двадцатый в крови.

Совокупиться и сытно покушать –

Как жалок их рай на земле.

И Бога не думают слушать