– Это Кончаловский – режиссер, известный, знаменитый. А это жена его, актриса. Салаты готовит по телевизору.

Но бабушка Катя желает поскорее закончить этот пустой разговор: она как бы осознаёт, что это дурка сна. То есть, в отличие от меня, понимает, в каких обстоятельствах мы находимся, и поэтому обнимает меня за плечи и спрашивает о главном:

– Ну а с женихами-то у тебя как?

Даже после смерти ее волнует этот вопрос.

Надо ответить. Сегодня пойду на кладбище и расскажу.

Смоленское кладбище, Малышевская дорожка.

– Привет, вот и я. – Рассказываю новости.

Рядом кружит пчела. Она всегда тут летает, ждет меня.

Странно, такое большое кладбище, столько живых цветов, а она вьется только у Катиной могилы, причем опыляет искусственный колокольчик. Хотя рядом стоят две живые розы, которые я принесла.

Начинаю рассказывать про деда Виталия, что отпели его спустя тридцать лет после смерти… Недослушав, она быстро улетает. Резко и даже немножко обиженно. Узнаю бабушкин характер: ревнует. И вообще. Хочет только про любовь слушать.

– Ладно. Про любовь.

Пчела возвращается. Снова притворяется, что опыляет пластмассовый колокольчик. Старается себя не выдать. Актриса.

– Я влюблена…

Пчела подлетает ближе, замирает в воздухе – вся внимание.

– Я влюблена в того, про кого ты говорила: «Только не этот!»

Пчела не улетает. Хороший знак. Значит, уже «этот». Смирилась.

«Хочу на твоей свадьбе погулять», – так говорила.

«Хочу на твоей свадьбе полетать», – так говорит.

Возвращаюсь домой.

Мне почему-то все время хочется петь. В бабушку пошла.

Голоса у меня совершенно нет (как и у нее), но песня внутри кружит. Летает, смешит, поет, жалит. «Верила, верила, верю-ю. Верила, верила я-я… Время настанет – полюбишь, но будет уж поздно тада».

И обязательно в конце это Катино твердое белорусское «тада».

Когда – «тада»?

Сёдня.

– На Васильевский остров я приду полетать, – обещает он.

И прилетает. Снимает крылья и оставляет их на вешалке в коридоре.

– А можно примерить?

Он помогает мне прикрепить крылья к спине.

Крылья велики. Они волочатся по полу. Ни шагу ступить, ни взлететь.

– Тяжелые… Как ты их носишь?

– Тут сноровка нужна, – улыбается он.

У него всегда неотложные дела, каждый день спасает мир: с миром все время что-то не так. Мир постоянно требует его внимания.

Я не знаю, кто он, поэтому называю его просто Белый.

С крыльями – точно ангел. Без крыльев – человек.

Может быть, все это неправда, но, с другой стороны, я же своими глазами видела эти крылья. Многим людям, чтобы уверовать, – нужно что-то осязаемое.

У меня был знакомый, который не верил в Бога, но носил крест: родители крестили, он понимал, что это традиция, и крест не снимал никогда, но веры не было. Белый говорит, что так многие люди живут. А когда попадают на небо, они там самые ошалевшие бродят, удивляются все время, облака трогают, каждого ангела останавливают и спрашивают: «А что дальше? А куда идти?..» Суматоха как в аэропорту. Потом их вызывают на стойку регистрации… Ад, рай, возьмите билетик.

А знакомый мой, неверующий, три раза крест в реке терял. И три раза покупал новый. Была у него какая-то необходимость в этой ноше. Белый говорит, что ангелы летят на крест и садятся на «ангелову полочку».

– Какую полочку?

– Вот тут.

Белый касается моей шеи и чуть надавливает на яремную ямку.

– Вот тут слышно, о чем голова думает и про что сердце стучит, очень удобно. Кстати, перестань свои ошибки считать, отпусти их, включи какой-нибудь другой режим, почисти память.

Но я перестаю думать о них только тогда, когда Белый накрывает меня крылом. В эту минуту мир сокращается до пределов одного крыла.

В моей жизни Белый появился неожиданно и вовремя.

В тот год смерть забирала всех наспех, без передышки. Все только и успевали повторять: «Ушла эпоха, ушла эпоха, ушла эпоха».

Умирали великие актеры, режиссеры, музыканты, писатели, художники… Словно Там был запланирован какой-то заоблачный фестиваль, где непременно должны выступить все лучшие люди планеты Земля.

А небесный зрительный зал заполнили зрители.

Моя бабушка Катя, по земной привычке, пришла на концерт заранее, на два часа раньше, заняла место.

30 августа дал концерт Иосиф Кобзон.

– А Кобзон спел «Катюшу»? – спрашиваю я.

Белый кивнул.

– Правда?

– Конечно, ты же просила. А я передал.

А 1 октября он так сказал:

– Ей сегодня Шарль Азнавур поет.

И Белый показал контрамарки.

В детстве игра такая была – «Секретик»: роешь в земле ямку, кладешь в нее красивый цветок, накрываешь стеклышком, запоминаешь место и никому про него не рассказываешь – всё, тайна готова. А теперь моя тайна – Белый. И тоже в ямке – яремной.

…А однажды на одной из стен моего двора появилась надпись: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

Весь двор думал над данным уравнением, никто не мог осилить этого вычитания и полученного результата.

Стерли, закрасили, почистили память.

Но надпись опять появилась. Проступила. И на себе настаивала: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

То есть: минус Катя – «минус значимое». На Земле все время идет вычитание. И прибавление – планета прирастает новоселами. Бесконечность такая. А минусы принимает Небо, тоже бесконечное.

У меня в коридоре крылья висят. Оставил кто-то.

Надеваю. Смотрю в зеркало: великоваты. Зато теплые.

По дороге на Смоленское кладбище всегда вижу одного и того же нищего, Филимоном зовут. Его все знают, у него собственное кресло. Он как памятник для голубей: они сидят на его голове, плечах, ногах, животе… Бог голубей. Любит деньги, но принимает их с достоинством.

– А крылья возьмете?

– Так это ж мои!

Он на все так реагирует: думает, что люди ему не подают, а возвращают.

Надел крылья и взмыл в небо вместе с голубями.

Все это правда, все было.

И падал петербургский снег, мартовский. Белый, неосязаемый, яремный.

…Он очнулся от того, что луч солнца шарил по его груди. Как будто солнечный зайчик водил по его телу лапкой, нежно поглаживая, согревая те места, которых касался. Сознание возвращалось медленно, сон всё не отпускал его. Наконец, он понял, что его гладит женщина.

Никита нехотя открыл глаза и увидел полутёмную комнату, которую свет прорезал узкими острыми лезвиями. Она лежала на его плече, густые чёрные вьющиеся волосы разметались по его телу, по простыне, щекотали губы и нос. Одной рукой она гладила его грудь. Её ладонь была сухой и гладкой, её прикасания к его соскам вызывали волны лёгких мурашек.

«Кто она? – подумал он. – И где я?»

Они лежали на пружинной кровати, утонув в ней, провалившись посередине, старые пружины поскрипывали, когда они шевелились. Её рука медленно сползла под простынёй по телу к его бёдрам, затем спустилась в овражек между ногами и начала гладить его пенис. Тот немедленно проснулся и окреп, а она всё продолжала гладить его, затем мошонку, затем снова член.

Никите томительно захотелось войти в эту женщину, посмотреть ей в глаза, узнать её имя. Он сделал движение, чтобы перевернуть её на спину, она поняла его и прошептала:

– Пойдём вниз, на пол, как вчера…

Они встали с кровати.

Это была жилая комната старого деревянного дома. Ставни на окне были закрыты, а сквозь щели пробивались те самые острые лучи, которые тонко нарезали воздух в комнате на ломтики света и тьмы.

Она перетащила на пол одеяло и подушку, взяла его за руку, потянула к себе, вниз.

Он видел её будто впервые, её чёрную львиную шевелюру, её стройное гладкое тело без единой лишней детали, её небольшую, но крепкую грудь с крупными сосками, её пах, опушённый чёрными зарослями волос. Никита подчинился ей, опустился на колени, посмотрел ей в лицо. Она ждала, глядя на него влюблёнными влажными глазами, казалось, будто она не так давно плакала. Он лёг на неё, помогая себе рукой, пока не вошёл в мягкое горячее лоно, и начал двигаться внутри, облизывая один её сосок, кажется правый. Она вздрогнула, когда он вошёл в неё, и начала двигаться ему навстречу, выгибая спину и постанывая, закусив губу, чтобы смягчить звук. Женщина была похожа на гречанку, смуглая или очень загорелая, с огромными, широко раскрытыми глазами и длинными чёрными ресницами. Она смотрела на него в упор, как будто поглощала его, и в этом взгляде он видел всю её – от ненависти до любви. Казалось, в какие-то секунды она ненавидела его, нарушившего её безмятежный покой, а следом в её взгляде было столько неутолённого плотского голода, что казалось, будто она только и ждала того, что он будет входить и входить в неё бесконечно.