Что же, спросите вы, этот консультант по связям явился на свет, чтобы никого не спасти?

Такое тоже может быть, но и так мы не думаем.

Что же мы в таком случае думаем? Думаем, дело было в любви.

И не менее ее.

И не более.

Все, товарищи, портится. Ладно, меняется. К худшему. Годы берут свое. То есть наше. Только что была Тасечка, а уже Татьяна Андреевна, а потом, глядишь, померла.

Постепенно портилось зрение Подорожкина. В детских классах видел от нижней черточки по указочке выше, выше… А теперь вот не видел стола. Расплывается, забывается, сами знаете, как бывает со зрением, жизнь.

Подорожкин который год не видел жены своей, Таси, и, нужно сказать, слава богу, что не видел ее, потому что время очень уж к худшему меняет не только вкус картошки с пельменями, но и, так сказать, времена.

Жизнь же портится, по наблюдениям нашим, согласно состоянью телесному и еще когда происходит угасанье надежд. А они ведь тоже не вечные. Вот она – еще ясная, близкая, вся возможная, вся весенняя, и того гляди, подойдет, превратится из мечты в женщину, так знакомо голову наклонит… Но дороги дальние, расстоянья неблизкие, и уходят от нас надежды. Уходят нищей бабушкой от храма Господнего по ковру осеннему в пиво-водочный магазин.

Это к слову.

А наш Подорожкин, хотя и не видя жены своей, с нею дальше жил, с привычным за жизнь смирением: из тех человеческую обязанность, что взял на руки, донеси. Кто-то бросит, а кто-то нет. И хотя для всех кем-то сказано, что до гроба, но не для этого же брались. То есть для этого, но спасает надежда.

У него жена и раньше не очень-то вкусно готовила, но была она воздушная женщина, невесомая, с притяжением, но без притяженья земли. И она писала стихи, пела лучше всякой Пугачевой-Дорониной про вагончик на Тихорецкую и опять писала стихи. А таким всегда не хватает в воздухе воздуха, в отношеньях высокого, в четырех стенах они птицы. И она ходила на вечера эти все у них литературные, музыкальные, и не то чтобы были поклонники, но поклонники были. Иногда совсем уходила. А когда одна в квартире была, включит во всех комнатах свет, говорит, что ей страшно одной. Очень страшно одной, это правда. Подорожкин, возвращаясь с работы, посмотрит снизу, увидит, что свет горит, значит, вернулась. Готовил он сам и сам мыл полы, по которым она ходила. И ее следы на земле были легче кошачьих. А теперь, когда Подорожкин больше не видел ее, и не видел следов ее, и не видел стола, то невиденье, как неведенье, не изменило его привычки.

Жизнь прошла. Но как было заметить конечность ее нашему Подорожкину? Хлеб кормил его, чай поил. Все предметы квартирные, жизнью размытые, вдоль по улице и в метро принимали знакомые очертания, если он доставал из чехольчика офтальмологом выписанные очки. И, конечно, доктор после обследования советовал операцию. «Это же элементарная операция!» – говорил. Подорожкин не соглашался. И хотя офтальмолог грозил ему полной потерей зрения, «глаукома», говорил, «катаракта», «раньше слепли такие, как вы, а теперь…», Подорожкин всё равно сказал: «Лучше выпишите очки». Да и те надевал от случая, рассмотреть в метро пересадку.

Жил по-прежнему, готовил, что раньше умел, экономил на электричестве, жил в темноте, потому что пенсии у нас, сами знаете, «доживай», а ему с его зрением всё равно, в магазин ходил, подметал, мыл полы. На одном только не экономил он: свет, из квартиры уходя, не гасил. Возвращаясь же, проходя под домашними окнами, доставал чехол, надевал очки и смотрел.

Свет горел. И она была дома.

Гульнара Алиева подарила мне на день рождения свою невинность. Грех на всю жизнь. Тяжкая ноша. А ведь хотела, как лучше. Сюрприз!

Началось стремительно. Ближе к ночи я добрался со станции Клайпеда до Неринги, зарегался в пансионате и через два часа целовался с самой красивой дамой на побережье. Как так? Почему? Юля (она представилась именно так) была удивительно скромной. Я и не мечтал о столь скоростном романе. В молодости многие вещи происходят сами собой. Оно и сейчас так иногда происходит, но страсти уже не те. Тогда мне было 22 года. Мое сердце стучало на всю катушку. К тому же, я считал себя поэтом.

Мы познакомились и сразу пошли на море. Белый песок отсвечивал во тьме, на волнах покачивались звезды. Девушка была в красном спортивном костюме «Адидас» с троекратными белыми лампасами. Модная. Впечатлительная. Любила Скотта Фицджеральда. Читала на отдыхе «Ночь нежна». Ночь действительно была нежна. Мы бродили у воды и рассказывали друг другу о себе. Азербайджанка из Кишинева. Студентка. Я из Томска, недавно переехал в Екатеринбург. Аспирант. Встретились в Литве. Советский Союз создал уникальную общность людей.

Я путешествовал с бутылкой бананового ликера. Если подойти к этому делу с умом, 0.7 литра может хватить на несколько городов и стран. В Москве поселился в гостинице «Академическая», но ночью уехал к подруге на Лосиный остров. Мы целовались с ней когда-то в Нарве-Йыэсуу, но дальше этого дело не зашло. Девушка решила углубить наши отношения. Поэтому ночь получилась бессонной. Я приехал к ней с этой бутылкой. С ней, едва початой, и уехал. Она примчалась на вокзал провожать меня. Привезла маленькие бутерброды с оплавленным сыром – по тем незатейливым временам проявила кулинарную изобретательность.

В поезде ехал в купе с какими-то пижонами и мрачной литовской женщиной, женой военного. Такие женщины обычно молчат. Пижоны наоборот хвастались чем-то друг перед другом и передо мной. Я цедил свой ликер, и никого им не угощал. Это было красноречивей любых диалогов. В результате знал о них довольно много, а они обо мне – ничего. Меня устроило бы и обратное. В Паланге мы разошлись на все четыре стороны. В поезде я успел выспаться – имел навыки спать в любой обстановке. Даже стоя.

Погуляв по пляжу, мы с Юлей сели в беседке у входа в пансионат. В воздухе пахло соснами и недалеким морем. Мы предавались искренности, которая ценилась в ту пору. Я быковал. Уверял, что Хемингуэй круче Фицджеральда. Что Фицджеральд так, для девочек. Сейчас бы я плюнул себе в лицо. Нельзя навязывать женщинам свои вкусы. Если ты слишком напорист, они начинают комплексовать. Свою униженность запоминают навсегда. Через годы неизбежно мстят. Юле этой возможности не представилось. Под разговоры об американской прозе к нам пришел ежик. Девушка настолько растрогалась, что дала поцеловать свою грудь. Я до сих пор помню ее очаровательные huge nipples. Такая красота встречается редко. Вообще подобные девушки встречаются редко. Легкое дыхание. Я был очарован Юлей, и еще не догадывался, что мне предстоит долгая, изнурительная борьба за ее тело.

В комнате со мной жил невысокий коренастый паренек из Липецка. Любил говорить загадками. Намекал на связи с КГБ. Показывал мне бицепс и трицепс. Мы с Алиевой возненавидели его за то, что он не давал нам возможности остаться в комнате наедине. К середине сезона стал сговорчивей. К тому же нашу комнату арендовали как-то на ночь два армянских парня, чтоб попробовать литовок. Почему-то они не могли позвать их к себе. Телевизора не было? Или литовки проникали через балкон первого этажа? Мы согласились за ящик пива переночевать в их номере.

За моим столиком в столовой сидел журналист «Комсомольской правды». Мы нашли с ним общих знакомых и зауважали друг друга. Он любил, когда я рассказывал анекдот про хохла на базаре. «Це краб, вин як рак, тiльки у морi живе». Идиотский анекдот.

– Тебе надо жениться, – говорил он.

– Как это?

– Ну на время.

Дураку понятно, что мне надо было жениться. Для этого нужно было преодолеть неопытность и религиозные предрассудки партнерши. Мы часто ходили в пивной бар городка Нида, где пили пиво. Юля чуть-чуть. Я до состояния «всемирной отзывчивости». Рассказывал о стихах, декламировал свои тексты. У меня с собой была распечатка нескольких стихотворений – я их типа редактировал. «Чтобы опять зубами волка ты целовал и рвал перо тех лунных отсветов из шелка, что опоясали бедро». Эротично. Смело. Стихи помогают в любовном промысле.