В день моего двадцатитрехлетия Юля решилась на поступок. Раньше она осуществляла поступки руками, но мне этого было мало. Она была добрым отзывчивым человеком. Она хотела, чтобы я был первым. Говорила, что что хочет стать умной, чтобы я ее полюбил. Она была самой умной и красивой из всех женщин, встреченных мною на жизненном пути. В ту далекую пору я не знал об этом. Мы трахнулись днем в ее комнате. Соседка куда-то отлучилась. Юля решила, что пора. Поначалу это вышло испуганно и неловко. Я ушел в туалет, а Юля заплакала, решив, что я ее бросил. Я успокоил ее, насколько мог. После этого пробуждение «женщины Востока» пошло по нарастающей.

– Я поняла теперь, зачем это нужно, – хвасталась она.

Мы поехали с ней в свадебное путешествие. Сначала – в Вильнюс. Там в пивной повстречали армянских ловеласов.

– На каникулах я пью пиво каждый день, – сказал Ашот. – Не знаю, как жить иначе.

– Если бы в Сибири продавалось пиво, я пил бы его круглосуточно, – сказал я.

Мы пошли на квартиру к Юрию Визбору, ключ от которой был у ребят. Они работали в комитете комсомола Армянской ССР, были влиятельными людьми. Квартира оказалась большой. Увешанной картинами и фотографиями. Хозяина не было – он жил где-то в России. Мы с Юлей воспользовались случаем и закрылись в спальне на пятнадцать минут. Пока она была в душе, Арам спросил меня:

– Как ты можешь общаться с турками? Это не женщина, не человек.

– Она офигенна, – сказал я. – Иранка. Персиянка. Истинная арийка.

– Такие, как она, рожают убийц армянского народа.

Мы поехали с ней в Юрмалу, где отдыхали мои родители. Лето нашей семьи получилось прибалтийским. Родители были в восторге от Юли. Надеялись на скорую свадьбу. Меня это настораживало. Слишком все просто. У меня были другие планы. Карьерные. Захватнические. Будущее обещало быть интересным.

В Ниду возвращались на случайных поездах. Юля много плакала. Чувствовала, что у меня на уме. Для слез ей приходилось вынимать из глаз контактные линзы. Раньше я таких штучек не видел. Глаза у нее были голубые. Как небо, как море, как синяя чашка из школьной книжки. Городок с черепичными крышами, полосатый маяк, дом Томаса Манна, музей янтаря, языческие крикшты на кладбище, дюны, сосны – все тонуло в ее глазах.

Когда пришла пора прощаться, Юля подарила мне пластмассовый пистолет с пульками.

– Пригодится на дуэли, – сказала она.

Я приезжал к ней в Кишинев, ночевал в квартире ее родителей на улице Гоголя. До секса дело не дошло. Отец у нее был строгий. Мы смотрели «Солярис» по продленке – в приграничных частях Союза имелось ночное вещание, чтоб жители не завидовали своим западным соседям.

Как-то в Екатеринбурге я хорошенько поддал с друзьями. Позвонил всем знакомым девушкам в нашей необъятной стране и сделал предложение. Утром в ужасе ждал ответа. Никто не перезвонил. Юля была среди них. Жаль, что она этого не сделала.

Свою грандиозную жизнь с множеством женщин и машин я мог бы ради нее отменить без проблем.

Через десятилетия я повстречал женщину, похожую на нее. Из Баку. Ныне живущую в Стокгольме. Мне казалось, что я дважды вошел в одну и ту же реку. Долго объяснялся ей в любви, пока она не прилетела ко мне в Москву. Перед встречей я купил несколько комплектов постельного белья, яркие полотенца. Вазы, посуду. Пользовался магазином ИКЕА, чтобы гражданка Швеции чувствовала себя как дома. Не удалось. Мы прожили вместе несколько дней, но самоирония взяла верх над чувствами. Нам проще было быть друзьями, чем любовниками.

История с Юлей наградила меня еще одним приобретением. Мировоззренческим. Пока она читала Скотта Фицджеральда, я увлекся письмами Бернарда Шоу, взяв их в местной библиотеке. Литературные памятники. Обложка болотного цвета. Пожилой драматург размышлял в них об искусстве и флиртовал с актрисами, ничем не отличаясь от пылкого юноши. Я решил тогда, что в преклонном возрасте буду таким же жизнерадостным и веселым, как Бернард. С тех пор прошло почти сорок лет. Я почти не изменился. Шанс сдержать давнее обещание есть.

Город, ветер, двое на «вы».

А на часах уже два ночи. Ещё пятнадцать минут – и всё. Они просто гуляют по городу и разговаривают.

Три часа ночи. Ладно, ещё пять минут…

Ещё пятнадцать минут – и решительно всё.

Четыре часа. Ей хотелось лечь пораньше, но она дождалась титров.

Профессионалы всегда читают титры. Она не была профессионалом. Но прочла.

Белая ночь перешла в белое утро. Девушка задёрнула шторы.

Она всё думала про этот фильм, а потом ушла в сон.

Утром открыла глаза и снова начала думать про фильм.

Жизнь шла, и фильм шёл.

Сначала их было трое: Довлатов, он и она.

Но Довлатов остался стоять на улице Рубинштейна, а двое двинулись дальше и остановились у Пяти углов.

Она обратила его внимание на дом с башней.

– Это башня художника Саши Мельничука. Ночью, когда горят окна, видна огромная красивая Сашина люстра. Всю мастерскую он сделал сам. А потом умер. Теперь там живёт фотограф. Однако башню люди называют «башней художника». И это название хранит память о Саше. Но люди знают только про этого фотографа…

Посмотрели на башню, а потом свернули с темы народного беспамятства на улицу Ломоносова. Нашли кафе, сели за столик.

Сидеть можно было только на улице – карантин закончился, но призрак коронавируса ещё бродил по планете – рекомендовалось соблюдать дистанцию.

Она первый раз за два месяца самоизоляции вышла «в люди», в центр города. И он с иронией смотрел на её карантинные перчатки.

– Ваши синие перчатки очень подходят к этой синей чашке.

Помолчали, потом сказали, что очень рады друг друга видеть. Порадовались и снова замолчали.

Раздался звонок.

– Алё. Нет, я сейчас не в Москве. В Питере, да, на три-четыре дня приехал…

Разговор заканчиваться не спешил. Он два раза успел приложить руку к груди, мол, извините, но тут важный разговор.

– Это продюсер звонил. По поводу окончательного монтажа. Простите.

– Нет, мне было даже интересно.

– Думаете, я бы всё это говорил, если бы вас не было? Нет, конечно. Это я для вас старался. Производил впечатление.

– И вам это удалось.

Она с улыбкой смотрела на человека из титров.

Они шли по улице, разговор заворачивал во дворики, переходил мосты, разворачивался на площадях. А если вдруг наступало молчание, то оно было каким-то необременительным.

На центральных улицах было много людей, но стоило свернуть, пройти чуть дальше, вглубь, всё исчезало: шум, люди, машины – ничего не было. Картина «Двое в городе» в духе Эдварда Хоппера. Бессюжетная живопись, портреты домов.

И два человека для масштаба.

На улице Декабристов они увидели одинокий маленький столик и скамейку. Именно скамейку. Картинка показалась необычной, они не устояли и сели.

– Знаете, я был в Италии, жил на берегу моря, и там хозяева разводили мидии. Горы мидий, а я вегетарианец. Не выдержал: сказал себе, что это достопримечательность, которую обязательно нужно попробовать. Ну это как быть в Голландии и не есть сыр. Или в Германии не попробовать сосиски с капустой. Это всё – достопримечательности.

Их беседу прервал голос проходящего мимо маленького мальчика:

– Папа, а что такое декабристы?

Крошка сын спросил отца, но не получил ответа.

– Папа! А что такое декабристы?!

На этот раз мальчик уже проорал свой вопрос на всю улицу Декабристов.

– Декабристы – это… – отец замялся. – Ну-у… это такие цветы. Они цветут в декабре.

Трехлетний человек ответ отца принял.

Девушка быстро открыла интернет и прочла:

– «Декабристы. Эпифитные кактусы. Произрастают не в почве, а на другом растении. Расцветают в декабре», – и добавила: – Надо думать, расцветают алым мятежным цветом.