Но если мне быть монархом, то руки чистыми не сохранить ни за что. Придется избавиться от тысяч таких, как этот толстый Админ, свято верящий в то, что он — власть и имеет полное право отправлять людей на каторгу до конца дней за оскорбление собственной персоны. Их не зачаруешь и новые ценности не внушишь. Не перевоспитаешь ни естественным, ни магическим способом. И эти люди станут врагами новых порядков, основанных на признании прав обычного народа.

Что делать с этими многочисленными админами? Загонять их на каторгу? Но тогда там возникнет весьма опасная, мотивированная и обиженная на новую власть субкультура — своего рода воры в законе. Их влияние распространится на криминальный мир, ибо в обществе, где нет истинного плюрализма, оппозиция уходит в уголовное подполье. Отправлять таких админов на каторгу — создавать самому себе могущественного и трудноистребимого врага.

Альтернатива тюремному заключению — казнь. После революций часто (если не всегда) на страну обрушивается безумная волна репрессий и массовых казней в виде расстрелов, повешений или гильотинирования. Таким образом новая власть избавляется от реликтов старой системы. В итоге новая власть, вышибающая клин клином, становится еще большим злом, нежели власть прежняя.

Но ведь другого выхода нет. Если менять Вечную Сиберию сверху вниз, путем реформ, инициированных Детинцем, то многие, жирующие при Председателях, будут недовольны. Как быть с ними? Завинчивать гайки? Ведь по-другому с ними не договориться.

Я вышел из здания Модераторов, так и не придя ни к какому решению. Сделал любимый финт ушами — отложил решение на потом. Позже выясню, исчезло ли тело Кирсанова, позже придумаю, как устраивать магические реформы с учетом егорушек и админов. Самое магическое слово — это “потом”.

Витька сидел в кабине вездехода и при виде меня поджал губы. Я отпустил Модератора, несшего караул возле машины, и уселся за руль. Мне было неловко — и это мягко сказано. Я не знал, как начать разговор. Но Витька заговорил первым:

— Поехали, пока тут шум не начался.

Он пришел в себя, в очередной раз демонстрируя поразительно крепкие нервы. У него разве что незначительная бледность на щеках осталась.

— Не начнется, — проворчал я.

— Ты всех зачаровал? Скажи, Олесь, страшно иметь такую силу?

— Страшно, Витька, — признался я. — Особенно вкупе с моим сумасшествием…

— Ты разве сумасшедший?

— Определенно ненормальный. В моих мозгах уникальный нейрочип. Никто не спрогнозирует все последствия такого… симбиоза, что ли.

— Даже Ива?

— Даже Ива. Для этого нужен интеллект настолько мощный, что он будет способен воссоздать все факторы, что на меня влияют. То есть воссоздать целый мир.

Витька задумался, а я продолжил:

— И Ива отказалась перехватывать надо мной контроль, потому что это неэтично с позиций бинарной морали.

— Зачем перехватывать над тобой контроль? Если снова с катушек съедешь?

— Ага.

— Мда, дела… У меня есть одна идейка на этот счет. Но пока поехали отсюда.

Я молча повиновался.

***

Мы проехали по Посаду между бараков, возле которых кое-где копошились незнакомые люди, по грунтовой дороге добрались до холма с беседкой, в которой я когда-то беседовал с Аней-комбайнершей, обогнули его и направились к воротам в заборе, ведущим в Поганое поле.

У этих ворот раскорячился неуклюжий гибрид зерноуборочного комбайна и экскаватора. Возле него двигалось трое человек.

Я с неудовольствием затормозил: комбайн перегораживал дорогу.

— Сейчас я заставлю их убрать, — бросил я, вылезая из машины.

Витька вышел тоже — наверное, не желал оставлять меня один на один с твердолобыми сиберийцами, пока я не остыл от недавней жестокой экзекуции. А я не остыл. Вина, небольшой стыд, негодование и отголоски злости сплавились в неприятный ком в груди и давили на сердце. Не то чтобы я сильно жалел о том, что прикончил Админа — сволочь он та еще и ничего другого, по сути, не заслуживает, — но потеря контроля на почве идеи-фикс, чтобы непременно заставить Админа признать свою неправоту, вызывала сильнейшее сожаление и неудовольствие на самого себя.

“Ты давно этого хотел, так чего строить из себя невинность? — хихикнул мысленный циничный голос. Когда-то именно этот голос предположил, что баба Марина сама захотела быть изнасилованной Уродами в ночном лесу. — Судов здесь нет, а сила есть. И желание. Так чего сожалеть? Ты совершил праведный суд, и это хорошо”.

Задумавшись обо всех этих делах, я замешкался и не наложил сразу волшбу на троицу у комбайна. Они уставились на нас с Витькой — две женщины и один мужчина.

Одну женщину, точнее, молодую девушку в косынке и рабочей потрепанной одежде, я узнал. Аня Васильева! С ней-то я и беседовал в беседке в день своего глюка в квест-камере. А потом целовался у барака, где жила моя тетя Вера.

При виде меня Аня разинула рот и округлила глаза. А незнакомые мужчина с женщиной уставились почему-то на Витьку.

— А… а… Олесь! — выдохнула Аня.

— Витька?! — хором выкрикнули мужчина и женщина.

Я догадался, кто они — Смольяниновы, родители Витьки. У отца Витьки руки были испачканы в машинном масле. Он рылся в двигателе комбайна. Раньше я ни его, ни витькину мать лично не встречал, только слышал их бесконечную ругань за стенкой в бараке, но не требовалось большого воображения, чтобы узнать в худом высоком и востроносом мужичке витькиного непосредственного предка. Что касается матери, то, если не обращать внимание на обветренную неухоженную кожу, то у нее были весьма правильные черты лица. Такую накрасить как следует, — получится красотка. Недаром на нее Резчиков из Скучного мира клюнул…

Я начал поднимать руку со Знаком Урода, но Витька вдруг остановил меня жестом, не сводя глаз с родителей.

— Ты чего? — спросил я.

— Погоди. Они имеют право поговорить с нами без волшбы.

Прозвучало внушительно, будто не пятнадцатилетний паренек говорил, а взрослый многоопытный мужчина, повидавший жизнь и понявший в ней что-то, что еще не дошло до меня.

Тем не менее, я опустил руку, со смешанным чувством неудовольствия и легкого страха глядя на приближающуюся Аню.

— Вернулся? — спросила она чуть ли не с восторгом, останавливаясь напротив.

— Ага. А ты говорила, что в Вечную Сиберию не возвращаются.

Она с улыбкой оглядела меня с головы до ног с той бесцеремонностью, что свойственна деревенским жителям, не отягощенным приличиями — и чрезмерной грамотностью тоже.

— Заматерел Олеська! — хихикнула она. — Ой заматерел. Мужик хищный прям, волчара! Это тебя так Поганое поле изменило? Если да, то не поганое оно вовсе!

— Не поганое, — согласился я. — Много где побывал, много чего повидал. А вы все так и живете — днем работа, вечером “Тишь-да-гладь”?

— А как же иначе-то? Живем помаленьку, не скучаем. Хотя… — Она склонила голову набок. — У тебя жизнь интереснее, поди?

— Намного. Там, — я показал за забор, — много народов и племен обитает. Все разные. И волшба есть, и машины по небу летают.

Аня мигом посерьезнела:

— Так-таки по небу?

— Мне тебе врать незачем.

Между тем рядом разворачивался следующий диалог между двумя поколениями Смольяниновых.

— Ты где пропадал? — вскрикнул отец после длинной, полной осязаемого шока паузы, но не грозно вскрикнул, а так, словно у него разом иссякли все силы.

— Вернулся! — голосила мать, обнимая Витьку, который привычно поджал губы, но не отстранялся, а наоборот, обнимал мать в ответ.

— И назад в Поганое поле намылился! — уличал сына отец. — С нами не повидавшись! Хорош сынок!

— Кстати, да! — опомнилась Аня. — Вы что, опять уезжаете? И почему вас Модераторы не остановили? И что это за красивая машина такая? Эта она по небу летает, что ль?

– “Хорош сынок”? — спокойно, внушительным тоном повторил Витька, мягко освобождаясь от объятий матери. — А вы ли хорошие родители? Вечно ругаетесь, как кошка с собакой, никаких сил с вами жить нет…