Их разговор я не слушал. Сидел, уткнувшись в книгу носом, и делал вид, что читаю.
В составе этого поезда был только один вагон «для белых», тот самый, в котором мы ехали. Места там были сидячими, кресла стояли вокруг столиков, и, в принципе, были даже довольно удобными. Остальные вагоны были обычными товарными, но ехали там по большей части люди. Рядовые солдаты, парни и девки с повязками компании Тодта на руках, медики… Кажется, везли еще строительное оборудование – граница опять отодвинулась, хотели понастроить укреплений, чтобы русским отвоевывать эти места было труднее.
Я снова отхлебнул воды и поморщился.
Так. Хорош раскисать, дядя Саша! Нет у тебя ни времени, ни возможности грамотно и по всей программе раскиснуть. И на тоску времени нет. Одна моя давняя знакомая, которая еще не родилась, очень любила присесть мне на уши, доказывая, что мне необходимо посещать психолога. Потому что, мол, если этого не сделать, то все мои проблемы вырвутся наружу, и я окончательно поеду кукухой. Может быть, она в чем-то даже и права. Взять того же «отличника», который одним махом превратился в настоящего законченного шизика. А ведь его всего-то галлюциногенной отравой напоили. Был человек – нет человека.
Я криво ухмыльнулся, представив, как я со своими проблемами являюсь к Кристофу Линдту, психотерапевту из института Геринга, которого занесло в Псков с командой Рашера, но он от всех обвинений как-то ловко увернулся и даже сохранил за собой кабинет и право на практику. На вид – совершеннейший псих. С усами, как у Сальвадора Дали, и все время в шляпе. Головной убор он не снимал нигде, поговаривают, что даже спать ложился в нем.
Я снова потянулся за водой, но обнаружил, что бутылка пустая. Надо бы подняться и сходить в начало вагона, там стоит несколько ящиков.
Встал, встряхнулся. Почувствовал, что вроде оживаю. Даже как будто мир стал поярче, краски какие-то в нем появились. «Вот видишь, дядя Саша, а ты говоришь, что в психологах толку нет, – подумал я, пробираясь в головную часть вагона. – Стоило тебе только подумать про психолога, как к в твое тело сразу начал здоровый дух возвращаться!»
В этом вагоне друг у друга «на головах» не сидели. Он вообще, можно сказать, был полупустым. Кресел вокруг каждого столика было по шесть. Но ни в одном таком «купе» все места заняты не были. Трое искусствоведов и граф. Четверо угрюмых мужиков в оливковой форме компании Тодта. Четверо офицеров. Две дамочки сурового вида в строгих платьях. Все едут в захваченное четыре дня назад Царское село по каким-то важным делам.
Я прошел мимо компашки офицеров, и когда услышал слово «вервольф» невольно прислушался. Говорил вихрастый парень с выбитым передним зубом. В звании шарфюрера и с нашивками аненербе. Остальные офицеры были рангом повыше, но держались с ним на равных. Значит он из тех, кто «умом выделяется», а звание… Ну а что звание?
– …старик был, – сделав круглые глаза вещал щербатый шарфюрер. – Жил в лесу, в избушке. Его в оборот взяли и расспросили, как да что. А он в отказ. Мол, не буду с вами разговаривать, вам все равно уже ничего не поможет. Мертвые, мол, вы уже…
Я прошел мимо, достал из ящика бутылку воды и медленно пошел обратно.
– …это у вас бы его просто расстреляли! – возразил кому-то щербатый. – У нас своя специфика, тут понимать надо!
– Ты не увиливай, давай, что было дальше? – нетерпеливо спросил один из офицеров.
– Он заладил про это самое проклятье, мол, нельзя здесь ничего копать.
Я прошел мимо компании и прикинул, что если сесть на противоположный ряд кресел, то мне будет отлично слышно, что щербатый рассказывает.
Я сел, снял с бутылки крышечку и развесил уши.
Мне не показалось. В рассказе щербатого речь шла про тот самый лагерь в лесах под Заовражино, который снесли в ноль партизаны Слободского в компании каких-то мутных, но грозных НКВД-шников. И что-то оттуда вывезли странное. А палатки и прочее – сожгли. И вот сейчас щербатый заливал своим слушателям в уши отборнейшую дичь. Мне даже захотелось шапочку из фольги надеть, чтобы мозги не закипели. По его словам под Заовражино сходились какие-то энергетические потоки. И на этом самом перекрестке поселиться могли только люди, обладающие особыми способностями. Остальные от этой энергии чахли и дохли. Так что в этом месте, где они копают, когда-то поставили языческое капище Семаргла, которое потом заменила часовня, которую потом коммунисты сожгли. Но до настоящих сокровищ этого места коммунисты не добрались, потому что не знали, где искать. В отличие от Аненербе, разумеется.
Хм, а может и не такая уж и дичь… Если отбросить мистическую мишуру про энергию, капища и проклятия, то получалось, что нацистские ученые обнаружили место с историей, принялись его разрабатывать и что-то нашли. А в НКВД решили, что «такая корова нужна самому», в конце концов, находки на российской земле найдены. И устроили налет силами Слободского. И находки отобрали.
А Семаргл – он вроде похож не то на волка крылатого, не то на собаку. Так что волчьи или собачьи черепа, которые я мельком видел, вполне могли иметь отношения к тем давним временам, когда славяне еще были язычниками.
Хм… Надо что ли найти в архиве информацию про этого Семаргла. А то я и знаю-то про него, потому что один бульварный писатель его в своем романе упомянул. Узнаю побольше, глядишь и нападения вервольфа буду обставлять с еще большей фантазией…
В двадцать первом веке от Питера до Пскова поезд доходит за три с половиной часа. Сейчас же мы на восьмой час дороги добрались до Гатчины. Поезд остановился, и в нашем вагоне прибавилось пассажиров. Все до единого немцы.
Я остался сидеть не на своем месте, уж очень хотелось дослушать про похождения Вервольфа. Да и по соседству со мной никого не было. Количество фашистов на квадратный метр в вагоне и так зашкаливало, а в свете последних событий у меня на них вдруг образовалась жуткая аллергия.
В вагоне стоял тихий гул от доносившихся со всех сторон дорожных разговоров и приглушенных смешков. Слышен был звон стаканов бульканье походных фляжек. Фрицы втихаря прибухивали.
Я снова навострил уши, надеясь на продолжение рассказа, но чинную и размеренный обстановку в поезде вдруг нарушил чей-то гнусавый голос. Казалось, что поет орангутанг. Сразу захотелось посмотреть, что за примат. Да еще и звон какой-то и дребезжание вторило пению. Блин! Да это же балалайка!
Вагон уставился на скрюченного, но живого и юркого, как суслик, деда в рваном ватнике нараспашку. Беззубым ртом он базлал частушки. Причем на немецком. С акцентом, от которого даже у меня уши задергались. Выучил несколько четверостиший и шпарил их под балалайку на частушечный лад.
Пел о важном и насущном. О том, как красавице Берте доброжелатели сообщили, что ее парень ей изменяет. А она сидела и гадала, какой из них. Потом затянул про фермера Ганса, у которого сына забрали на войну. Он написал домой письмо: «Папа, все хорошо, спим аж до шести часов утра».
Фрицы гоготали, и швыряли дедку монеты. Тот ловко собирал их на полу, отвешивал поклоны с возгласом «Данке вам мерси, господа путешествующие».
Шапка набекрень, на левой ноге сапог, на правой лапоть. Наступил на подол одной из дам, платье которой свесилось в проход. Та фыркнула и брезгливо одёрнула платье, а дед, извиняясь, полез вдруг целовать ей руки. Дамочка отшатнулась и опрокинула со своего столика дымящийся стакан с чаем. Тот пролился на какого-то унтера, ошпарив прямо область его фаберже. Прижег знатно, так как немчик взвизгнул, как резанная порося. Вскочил петушком и залепил старику затрещину.
Подпившие солдаты, расположившиеся на соседних сиденьях, увидев бесчинство унтера, попытались того урезонить. Факт прожарки фаберже ускользнул от их взгляда, они застали только развязку с оплеухой, которая им показалась вопиющей несправедливой по отношению к талантливому исполнителю, ведь этот чертов русский так всех веселил, а ему морду лица начистили «за просто так». Как он теперь петь будет?
