Вомистик подошел к нему и, не обращая внимания на прыжки и ругательства несчастного, резко сказал:

— А! Старый рогоносец! Я видел сегодня твою жену; она провела ночь с негром. Впрочем, она обманывает этого негра с каким-то кретином с Альп, которого она специально выписала.

При этих словах заключенный запрыгал, как белка.

— Я это подозревал, — крикнул он, — я убью их обоих!

Он прокричал по адресу своей супруги несколько кратких определений, которые, к нашему великому сожалению, мы не можем воспроизвести, а Вомистик прошел к клетке номер два.

— Здесь, — сказал он нам, — находится тип, который никак не может внести своей квартирной платы. Я старательно поддерживаю его заботу. Вы увидите.

— Как с платой, господин Вантрпье? Вы мне еще не уплатили за вашу комнату.

При этих словах Вантрпье изменился в лице. Он заскулил:

— Подождите до завтра. Я должен получить деньги из дома. Даю вам слово, завтра я уплачу.

— Но не позже, — ответил неумолимый Вомистик, — иначе — вон!

Так мы втроем обошли всю лабораторию, останавливаясь по четыре, по пять минут у каждой клетки. К каждому заключенному Вомистик обращался с несколькими соответственными любезными словами, в том же роде, как те, что приведены выше.

Когда обход был закончен и мало-помалу восстановилась тишина, Вомистик пригласил нас сесть с ним к столу, заставленному пузырьками, на некоторых из которых уже были наклеены этикетки со словом «меланколиаз», напечатанным золотыми буквами на лиловом фоне.

— Это и есть главное вещество, — сказал доктор, — и вот каким образом я его собираю. Все эти господа, — и он указал на заключенных, — снабжают меня необходимым веществом; я с них собираю продукт, который должен спасти миллионы человеческих жизней. Это попросту вивисекция, которая базируется, само собой разумеется, на истории с жабой.

Я уже говорил вам, что, раздражая это животное, получали нечто вроде жидкого гнева, который легко собрать, — что касается меня, то я применил этот же принцип для добывания противоядия против Желтого Смеха, то есть для добывания хронической тоски.

Как я уже сказал, не все могут грустить изо дня в день. Я разрешил эту проблему, собирая тоску с крайне грустных индивидуумов и химически превратив ее в жидкое состояние и материализуя ее в виде жидкости, которую вы видите в этих, тщательно закупоренных флаконах.

Все эти господа в клетках — великолепные источники меланхолии и сплина. Первый — ревнивый муж, которому жена наставляет рога; второй — несчастный, у которого начинают лезть волосы каждый раз, когда приходится платить за квартиру, и он живет в невероятном страхе перед этим событием. Тот, которого вы видите там, который грызет ногти чуть не до локтей, непризнанный изобретатель; этот — отверженный влюбленный.

Я посещаю ежедневно моих пленников, я знаю тоску каждого и соответственными словами поддерживаю их в состоянии крайне возбужденного отчаяния. Когда они доходят до продела или, вернее, достигают пароксизма тоски, я собираю маленькой ложечкой слезы, текущие из их глаз, или испарину, покрывающую их лбы. Эти слезы и капли пота, смешанные с касторовым маслом, которое уже само по себе в силах отравить человеку всякое веселье, дают мне после стерилизации жидкость, способную толкнуть на самоубийство того, кто примет слишком большую дозу ее. Эта жидкость и есть меланколиаз. Хотите флакон?

Мы взяли пузырек, ища глазами красную дверь. Доктор Вомистик поймал наш взгляд.

— Я провожу вас, — сказал он.

Сняв еще каплю пота с носа ревнивого супруга, он прошел вперед, и мы проделали в обратном направлении путь, пройденный несколько часов тому назад.

Когда мы вышли на милую улицу, на честную улицу доброго старого Отёйя, мы молча посмотрели друг на друга, и тогда мы с негодованием установили, что волосы наши поседели и стоят дыбом, как щетина, которой украшают щетки для чистки стекол.

Мушабёф, пожав мне руку, бросился в редакцию «Набата» отнести свою статью.

Я направился домой, немного постарев, но не веря больше в меланколиаз доктора Вомистика.

Настал момент, когда следовало бы отправить родителей в деревню, а затем — уехать самому вместе с Мушабёфом. Мои сбережения составляли триста франков золотом, этого было достаточно, чтобы просуществовать при том положении вещей, которое угрожало перевернуть все социальные устои, делая серебро и золото бесполезными в новых условиях существования.

Скоро должна была начаться у нас жизнь свободных стран с ее царством силы и единичных умов. Можно было предугадать, что хлеб насущный будет добываться не иначе, как хитростью и насилием. Проходя мимо оружейной лавки, я купил за семьдесят пять франков великолепный американский револьвер и достаточный запас патронов.

С тех пор мне стоило только пощупать в кармане ручку моего револьвера, как во мне снова появлялись бодрость и уверенность в себе. Желтый Смех казался мне менее страшным. Отныне я мыслил, как ковбой, подражая спокойствию этих грубых юношей, живя, как они, хотя все это происходило еще задолго до прихода тех губительных дней, которые превратили французскую землю в дикие прерии.

Эти ободряющие мысли привели меня к родительскому дому.

Проходя мимо комнаты швейцара, я увидел несколько физиономий, смотрящих на меня из-за занавесок.

На всех лицах, обычно ничего не выражающих, был написан немой страх. Я не обратил на это внимания и, шагая сразу через две-три ступеньки, подошел к нашей двери, совершенно запыхавшись.

Имея всегда при себе ключ, я вошел без звонка и увидел в открытую дверь комнаты родителей мать, упавшую на край кровати, и отца, вытянувшегося во весь рост с бескровным яйцом, с деснами, обнаженными ужасным смехом.

Мать не замечала моего присутствия. Она шептала тихим, таким грустно-комичным голосом:

— Мой бедный старик, тебе холодно… накройся… не смейся так… ты знаешь, это причиняет тебе боль… хочешь чаю?

Я положил ей руку на плечо. Она вздрогнула и, когда я обнял ее, она казалась жалкой охапкой теплых тряпок.

— Не нужно оставаться здесь, мама. Я все устрою… Вы поедете к Алисе и ее мужу в окрестности Руана… в деревню.

Тогда наступили самые трудные, тяжелые часы моей жизни. Но я ничего не скажу о них, считая, что мужчине не подобает выставлять напоказ свое личное страдание или радости, что, к тому же, никого не интересует. Ведь каждый может нуждаться в деньгах, обладать жалкой любовницей, любить женщину со сложным характером и потерять своих близких.

Смерть отца поставила нас под подозрение и дала волю враждебности соседей и привратницы, в этом случае их посреднику. Надо было уезжать. Я отвез мать к поезду, который должен был доставить ее, со всеми ее жалкими пожитками, к Алисе, предупрежденной письмом. Мне стоило нечеловеческих усилий усадить бедную старушку, которую я так больше я не увидел, и поезд, увозивший ее, был последним, ушедшим из Парижа.

Мушабёф, получив гонорар за статью, присоединился ко мне. Мы решили уехать в течение недели, ибо Париж становился все более и более необитаемым. Ночные нападения умножались с каждым днем. Каждый спешил насладиться существованием соответственно своей нравственности и своим вкусам.

Замечательно, что женщины особенно страдали в этот период. Человеческое воображение, избирая различные дороги, приходило к единственной цели: к женщине.

То был ужасный разгул низменных страстей, устремленных на прекрасные существа — гордость расы. Приходилось охранять жилища известных красавиц, и можно было видеть, как у ворот некоторых особняков, где жили элегантные женщины, дежурили солдаты пехоты в полном походном снаряжении, потягивающие с блаженным видом винцо, подносимое им хорошенькой горничной, похожей на литографию из календаря.

Золото также было одним из полюсов, притягивающих человеческую энергию; кражи все учащались, становились более дерзкими и проходили безнаказанно.

Полиция, ряды которой поредели от Желтого Смеха, старалась совершенно бесплодно; убийства, налеты и кражи совершались направо и налево.