POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ^. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ^. ФАНТАСТИКА

CCCLXXXIX (389)

Я родился на севере Франции в 1883 г. Я думаю, что эта подробность несколько объясняет мою любовь к холодному, весело кружащемуся снегу. Сколько грустного и мистического погребено под снегом; разгребая его, мы можем найти живые цветы и трупы людей, еще не умерших для человечества.

Так во многих книгах под незамысловатым текстом кроются гораздо более обольстительные, чем сам текст, образы.

Я получил классическое образование в Орлеанском лицее. Мой опекун окончил университет, и те, которые заставляли меня склонять по-латыни — rosa, считали, что я больше люблю удовольствия (так называли они склонность к фантастике), чем работу.

К этому времени относится мое увлечение спортом. С семи и до двадцати семи лет я играл в футбол-регби. В семнадцать лет я мечтал участвовать в велосипедных гонках. Я носил трико яркого цвета, трусики и спортивные башмаки «Мак Грегор», которыми мог бы похвастаться любой спортсмен.

В шестнадцать лет меня повезли в Париж. Я перешел пределы дозволенных мне развлечений, свободно встречался с женщинами и надолго сохранил воспоминание об этом чудесно проведенном времени. С той минуты я решил порвать с семейными традициями, толкавшими меня по пути карьеры. В восемнадцать лет я уехал. Был беден. Не знал настоящей богемы, но зато хорошо познакомился с нищетой примазавшихся к ней бездельников. Многие из людей, которых я встречал в ту эпоху, погибли насильственной смертью еще до войны. Чтобы не умереть с голоду, я был и землекопом, и маляром, и живописцем, и корректором.

В погоне за куском хлеба, я долго жил в Голландии, в Бельгии, на берегу моря, в чудной Фландрии, и не упускал случая бывать в компании праздношатающихся матросов. Долго жил и в Италии, и в Сицилии, устремляясь по следам сиракузских галер.

В эту пору я написал несколько юмористических рассказов, занятие столь же отвратительное, как и другие, когда они вызываются необходимостью. Война, забросившая меня в один из пехотных полков, где я был ранен, вывела меня из этого плачевного состояния. Только с 1918 года я мог отдаться целиком литературе. Может быть, я плохо писал, но я писал в том стиле, в каком хотел. В эту же эпоху я занялся журналистикой. В тревожные 1918 и 1919 годы, я жил в Германии и в Англии и снова посетил Италию, Италию Муссолини. Я закалился в этих скитаниях и отрешился от своих бредней. Я стараюсь просто подойти к современности. Еще в те времена, когда я переводил с латинского Катулла и Вергилия, много веков тому назад воспевших красоту лесов и нив, лесов и нив, которые остались теми же, — я понял, что мне нечего к этому прибавить. Я стремлюсь проникнуть в тайные силы, которые из тьмы и света вызвали к жизни этот фантастический и по-настоящему новый социализм. Для того, чтобы осуществить эту задачу, мало быть только писателем. Нужно самому стать проводником новых идей, так же точно, как латунная проволока служит хорошим проводником электричества. В детстве моими любимыми героями были Аполлинер, Сальмон, Макс Жакоб, Пикассо и др. Но знакомство с ними не вывело меня из тьмы. Я во тьме и теперь, но это уже не то. Призраки прошлого, мои испытания, радости и горести окружающих, все это позволяет мне посвятить мою жизнь занятию, которое кажется мне столь ветхим, что каждое влияние извне может обратить его в пыль.

Пьер Мак Орлан

Моего отца звали Августин Мутонно, а мою мать — Аврора Мутонно. Прежде, до замужества, она носила более скромное имя — Аврора О’Виллёфби, совсем как героиня Мередит, с той только разницей, что в жилах моей матери не текло голубой крови, по крайней мере, я в это не верю: эта голубая кровь могла бы влиться лишь благодаря удачному браку, но, принимая во внимание родословную семьи с материнской стороны, подобное предположение могло бы привести лишь к весьма нежелательным разоблачениям нравственных качеств и профессий ее предков.

Происхождение моего отца, Августина Мутонно, было менее сложно. Он происходил из целой коллекции Мутон-но, из которых наиболее знаменитый, Луи Мутонно, добился аттестата зрелости семидесяти лет, в то время, когда еще не существовало всеобщего обязательного обучения. Его считали человеком, проделавшим свои жизненный путь вполне самостоятельно. Мне ставили так часто его в пример в период моих злосчастных занятий, что я был близок к апоплексическому удару всякий раз, когда видел его портрет в нашем фамильном альбоме.

Что касается породившего меня, то должен сознаться, что это был человек на редкость заурядного вида. Он походил на всех, и это превращало его в какого-то мещанского Протея. Его встречали в самых невероятных местах в один и тот же час, в один и тот же день. Стоило его представить кому-нибудь, кто не был с ним еще знаком, как тот непременно восклицал, обращаясь к любому из присутствующих: «Не находите ли вы, что он очень похож на Поля Муля?» Мой отец в равной мере походил и на Жюля Нобльдоза, на Пьера Корнжифля, на Андре и т. д. и т. д. Он очень этим гордился, не теряя, однако, меры и не надоедая нам этим.

Интимно моя мать называла своего супруга — Бэнбэн.

Профессия моего отца была несколько неясна, но, по некоторым признакам, имела отношение к полиции. Он исполнял обязанности инспектора Тайных Мыслей и имел довольно регулярный заработок. Этот человек, уже будучи тогда, в начале этой истории, в возрасте пятидесяти семи лет, очень быстро осваивался с наиболее современными идеями.

Обладая, вероятно, некоторым даром воображения, он расточал его без счета в своих бесконечных ежемесячных докладах министру.

Наиболее замечательный из этих докладов — едва не стоивший ему места — был тот, в котором он внес предложение одеть весь дипломатический корпус, высшее духовенство, магистратуру и женщин высшего общества в костюмы цвета резеды, ввиду того, что такая ткань не бросается в глаза. Торговцы «резедового» сукна с выражением благодарности прислали ему семь или восемь кусков этой материи, но «патрон», очевидно, имея свое мнение о подчиненном, изрядно намылил ему голову перед гипсовой статуей Республики.

В результате этой авантюры, меня облачали в «резедовые» одежды почти вплоть до моего совершеннолетия.

Наполовину дипломатическая миссия моего отца обязывала его владеть несколькими языками. Он знал их с десяток, и прежде всего их жаргоны.

Но это знание не приносило ему большой пользы, ибо ему стоило немалых трудов закончить какую-нибудь фразу, высказать свою мысль, установить дату, разместить хитрые прилагательные, вспомнить собственные имена. Он изъяснялся по-английски, по-немецки, по-фламандски, по-итальянски, по-испански примерно так: «Я встретил, ах! Да ну же, как его, ты знаешь, ах!.. Мой Бог! Как его… так вот… он мне сказал… что… уф!.. он пойдет в… черт возьми!.. Я забыл имя… а… а… ах!..» и т. д. и т. д.

Я был единственным сыном подобного отца; он поместил меня в лицей, вероятно, рассчитывая на меня в будущем на предмет заканчивания своих фраз. Там я вел себя скверно, без всякого усилия убеждаясь ежедневно в своей чудовищной неспособности, особенно по мере приближения к диплому, который должен был сделать из меня существо, способное затмить, в глазах моей матери, славу этой старой сосиски — Цезаря Мутонно, моего деда.

Отец не очень-то восхвалял мою нерадивость. Список моих отметок за каждую четверть повергал его в состояние замечательного, с научной точки зрения, ожесточения. Он размахивал перед моим носом тетрадкой и кричал: