Доктор Вомистик жил в большом доме в стиле английских коттеджей, с характерной для них крышей, которая, казалось, сидела на всех комнатах жилища, как курица на яйцах.

Мушабёф, предварительно кашлянув, чтобы убедиться в состоянии своего голоса, позвонил у ворот. Послышались шаги по песку и пред нами предстала негритянка; она была в оранжевой чалме, в шерстяном лиловом платье, в классическом фартуке субретки; увидев нас, она оскалила зубы.

— Доктор Вомистик.

— Да, — сказала она, — масса здесь; много работа. Синьор сказать мне зачем и я дать карточку масса.

Мушабёф протянул свою карточку, написав на обратной стороне просьбу о приеме.

Негритянка исчезла, покинув нас у подъезда, и тотчас вновь появилась в двери, оставшейся открытой.

— Come here, — сказала она просто.

Мушабёф пошел вперед, я за ним. Служанка провела нас в ателье, в конце которого находился знаменитый Вомистик, в белом халате, в зеленой, бархатной шапочке с золотым галуном, какие носят международные игроки в футбол.

Это был толстый человек, совершенно бритый, с двумя складками по обеим сторонам носа, очень схожими с колеями на тучной земле. Его светло-желтые, круглые глазки, ненормально отдаленные друг от друга, походили на глаза попугая. Чтобы посмотреть кому-нибудь прямо в лицо, он должен был становиться в профиль.

Короче говоря, доктор имел вид первосортного человека.

Он предложил нам сесть, и Мушабёф тотчас начал бормотать профессиональные фразы, которые должны были извлечь из гиганта несколько признаний о восхитительном изобретении, которому предстояло спасти человечество.

— Вы хотите знать о меланколиазе?

— Собственно говоря… да… Публика с нетерпением ждет каждый день результата ваших величайших открытий. Мы пришли к вам сюда от имени всего человечества.

— Вы должны знать, что я не могу дать вам формулу моего средства.

— О! — произнес Мушабёф с возмущением. — Как вы могли предположить… Собственно говоря, мы желали бы знать, располагать некоторыми подробностями, могущими успокоить волнующиеся массы.

Глаз Вомистика расширился; он обернулся к нам и указал на дверь налево.

— В конце концов, — вздохнул он, — момент, может быть, наступил. Вы можете последовать за мной? — спросил он, повертываясь на этот раз профилем, чтобы в упор посмотреть на Мушабёфа.

— Мои научные занятия… — начал последний. Доктор не дал ему закончить свою мысль.

— Оставьте ваши научные занятия в покое. Наука, слышите ли, наука, это меньше, чем ничто, как бы сказать, это… толстая кожа на колбасе… не больше. Единственные люди, достойные уважения, были те, что занимались эмпиризмом, я разумею колдунов. Все, что мы можем сделать в наши дни, это расшифровать Парацельса и Николая Фламеля. Делали ли алхимики золото? Я в этом не сомневаюсь, но они знали, что, сделав всеобщим достоянием производство ценного металла, они уничтожили бы его ценность.

— Великий Альберт, — продолжал Вомистик, — книга очень доступная, я хочу сказать — азбука, однако под живописностью ее рецептов кроется правда. Не я изобретатель ^:меланколиаза, — прибавил он тихо, — я только применил к новому роду заболевания средство, главные принципы которого дали мне древние алхимики.

Правый глаз знаменитого доктора, казалось, погрузился в какие-то грезы, совершенно от нас ускользавшие. Потребовалось добрых пять минут, чтобы Вомистик снова пришел в себя; развивая свою мысль, он схватил Мушабёфа за пуговицу пальто.

— Я полагаю, вы знаете, что такое колдовство? Хорошо! Вы достаточно знаете об этом, чтобы понять суть моей тайны. В прежние времена, когда колдун хотел кому-нибудь отомстить, он околдовывал его. Приемы для этого варьировались бесконечно. Во всяком случае, один из них был для меня спичкой, позволившей мне видеть в темноте, вставить ключ в замок и отворить божественную дверь. Этот способ, употреблявшийся колдунами, состоял в том, что хлестали розгами жабу, уже по своей природе склонную к мизантропии. Животное, приводимое таким образом в течение месяца в состояние гнева и бессильной злобы, начинало испускать слюну, как улитка на слое соли. Когда жаба достигала предела всемогущей ненависти, ее клали в стеклянную банку, которую закапывали перед домом, где жила жертва. Тогда злоба пленного животного достигала таких размеров, что действовала, как стихийная сила, неведомая людям. Она, неизвестно каким образом, излучалась из банки и несла смерть тому, кого наметил колдун. Из всего этого, господин Мушабёф, запомните одну вещь: злоба убивает, она может действовать, как жидкий яд; действие его ужаснее всего тем, что оно не сопровождается никакими симптомами. Случай с жабой — и есть попросту принцип меланколиаза. В болезни, которая нас занимает, в Желтом Смехе, важно одно обстоятельство — умирают от смеха. Следовательно, нужно помешать человеку быть подверженным смеху, и для этого я использовал силу, которая была до сего дня не использована, — страшную силу скуки, присущую некоторым, предопределенным для этого людям.

— Тоску, — сказал я.

— Совершенно верно — тоску, как вы деликатно изволили заметить. Скука — это сила, которой природа наделяет всех людей, только в различном количестве.

Не все могут скучать. Мне нужно было передать скуку безразлично кому, но в материальной форме, которая одна только могла дать результат. Сделав укол кому-нибудь, самому веселому человеку, в руку, например, я превращу его в столь же мрачного, как роман Анны Радклиф, если хотите. После приема или, вернее, впрыскивания меланколиаза, я предлагаю Желтому Смеху вызвать хотя бы малейшую улыбку на губах того, кто проделал это лечение.

— Это — восхитительно, это — превосходно, — прервал скептик Мушабёф, — но ведь надо найти это чудодейственное и печальное вещество, которое спасет человечество от смертельной веселости.

— Вы поняли историю с жабой?

— Да, — ответили мы.

— Тогда, господа, прошу вас следовать за мной, в мою лабораторию, там перед вами и раскроется тайна.

Доктор Вомистик, помимо коттеджа, должен был владеть еще и значительной частью катакомб или сточных труб Парижа, в чем мы могли убедиться после длительной подземной прогулки, которую мы проделали в его обществе.

Коридоры, винтовые лестницы, все глубже и глубже уводящие под землю, узкие, сырые проходы, которыми пользовались крысы, привели нас к железной двери, выкрашенной суриком, настолько отвратительной, что кровь в наших жилах сделала полный круг со скоростью шарика в автомате для игры.

Доктор отворил эту дверь, и мы проникли в лабораторию.

Вообразите себе огромный зал, освещенный электричеством, с белыми кафельными стенами, имеющий приятный вид роскошной молочной.

В глубине комнаты, рядом с операционным столом, возвышался атанор или философский горн, покоящийся на трех кирпичах и, казалось, ожидающий яйцо, из которого должен родиться эликсир жизни.

Наше внимание привлекли огромные клетки, стоящие двумя рядами по обеим сторонам главного входа.

В них находились человеческие создания и к ним-то и повел нас доктор.

— Они спят, — сказал он, и, вынув морской свисток, издал две-три пронзительные ноты, закончившиеся модуляцией, — так командир судна зовет вахту на палубу.

Результат последовал мгновенно. Ворчания, визг, писк, вой и т. п. наполнили огромный зал. Все несчастные существа, закованные в клетках, заволновались, словно чертенята в ванне, наполненной водой из Лурда; тощие руки, огромные кулаки протягивались по направлению к нам.

Было совершенно невозможно уловить хотя бы одну фразу в этом концерте воплей; между тем, нам все же удалось отчетливо различить слова: «Свинья! Свинья! Бандит! Негодяй! Убийца!», не оставлявшие в нас ни малейшего сомнения в состоянии чувств тех, кто их произносил.

— Это настоящий успех, — заявил Мушабёф, очевидно, чтобы сказать что-нибудь.

— О! — скромно возразил доктор, — это успех из почтения.

В первой клетке находилось существо, все обросшее волосами, со сверкающими глазами, но так глубоко сидящими в орбитах, что они походили на раскаленные угли, забытые в глубине очага для печения хлеба.