– Плохи твои вести, Черный, – проговорил Устя, задумавшись. – Так Орлик и остался.

– Так и остался пробовать еще… Сказывали ему, теща воеводина возьмет и зятька по-своему поведет. Баба ражая и ндрав кипяток.

– Теща возьмет? Теща воеводы?

– Ну, да… Баба, сказывали и мне на базаре, ходок такой, что оборони Бог. На всех обывателей и господ в городе и даже в самом остроге страхов напустила. Бьет шибко… И всех бьет. Купца Ермошкина, на что горделив и денег много…

– Ну… Неужто же и его побила она?

– Память отшибла! Лежит третью неделю. Чего лучше.

– А при мне было… – продолжал Черный. – Дьячка Митрофана повстречала она у соборной площади, сгребла это единым разом, да и начала возить по луговине. Возила, возила… Кудри-то его так по ветру и летят. Народ еле оттащил ее от Митрофана. И то не силком, а обманом ее взяли. Крикнули пожар… Горит то ись будто около ейного дома… Ну, отстала и побежала к себе.

Устя рассмеялся.

– Ну, Орлик-то надежду имеет, что воеводиха возьмет?

– Не воеводиха, та махонькая и на ладан дышит, а самая теща эвта… Орлик сильно уповает… Указал только тебе доложить, что коли злючая баба запросит больше положенного, то он из других прибавит, из пятидесяти рублей, что получил от дяди Хлуда – для тебя.

– Какие же это?

– А пропускные от купца Сергеева, что на мокшане проминует тут деньков через десяток с товаром в Астрахань.

Устя сморщил брови и задумался. Черный молчал.

– Не мало ли взял Хлуд? Пятьдесят за целую мокшану! В ней, поди, на тысячу рублей товару-то будет?

– Уж этого не знаю. Сказывал так Орлик. А дядя Хлуд и мне оченно наказывал доложить тебе, как нам не ошибиться. Чтоб того Сергеева пропустить мимо Яра без обиды. А он уговорился, чтобы купец от себя на корме или у руля – как всегда для опознания – воткнул шест с синим лоскутом и с пуком конопли. Так и тебе указал передать. Синь лоскут да конопля.

– Мало взял! – ворчал Устя. – Буду я пропускать целые беляны, мокшаны да корабли с товаром за пятьдесят рублей. Сдается мне, стал Хлуд у нас деньги оттягивать. Вор он.

– Как можно, атаман. Он не таковский, – жалостливо произнес Ванька Черный.

– Да. Для тебя, цыгана. Ты хвостом у меня не верти. Ты норовишь за его дочку свататься. Знаю, брат.

– Что ж, я бы не прочь… Да не отдаст николи.

– Знамо, не отдаст. Эка невидаль, зятек из разбойников, беглый и голоштанный.

– А мастерство, атаман, нешто не в зачет. У него от меня лишних двести рублев в году будет. Он такого, как я, не найдет другого.

– Эка язык-то без костей… Мастерство? Что ты пару коней в год угонишь! Невидаль. Всего на пятнадцать рублей. Да знахарством своим рублей двадцать наживешь в году.

– Как можно, атаман… – ухмылялся Черный. – Я в году двадцать, а то и все две дюжины коней угоню. А знахарство мое… клад. Ей-Богу, клад. Я вот и теперь в городе хворую купчиху выхаживал и в неделю на пять с полтиной отвару своего ей перетаскал. Я один был при ней. Всех городских знахарей супруженек ее прогнал, а меня слезно просил облегчить от хворости.

– Ну, вылечил, что ль?

– Да, сначала было полегчало, а там, кто его знает, вдруг ее скрючило и дух вон. Купец с горести так на меня залезать зачал, что я уж у дяди Хлуда в сарае сидел сутки и на улицу не выходил. А там прямо сюда хватил. Все Господь. Нешто можно вылечить – коему человеку смерть надлежит быть. А народ глуп – этого не понимает. Господь к себе человека требовает, а ты, вишь, тут своим настоем из трав Божьей воле предел положи. Даже грех, ей-Богу… Глуп народ. А я знахарь во какой, каких в самой Москве нету. У меня один слепой прозрел в Дубовке. А другой был из астраханцев, огнем восемь лет горел. Я его в месяц выходил, как рукой все сняло.

Долго болтал Ванька Черный о своем коньке любимом, о знахарстве, но Устя не слушал, а о чем-то думал. Наконец, он прервал болтовню Черного и спросил нерешительным голосом и как бы вскользь брошенными словами, будто стыдно ему было за свой вопрос:

– Петрынь что?

– Его в городе нету… И не бывал! – отозвался Черный.

– Враки все… – мычал Устя, глядя в сторону.

– У дяди Хлуда не был. И есаул его не видал.

– Может, под городом дело какое?

– А мы, атаман, так полагаем… Негоже это Петрынь, не хватил ли в Саратов, чтобы тебя и нас с головой тамошнему начальству…

– Полно врать. Пустомеля, дурак! – резко выговорил Устя.

– Есаул сказывал… – робко отозвался Черный. – Дядя Хлуд тоже. А я что ж… Не мое дело…

– Вор Хлуд, сам первый нас продаст, коли ему деньги хорошие пообещают. Только одним страхом нашей расправы его и держим.

– Воля твоя, атаман… А дядя Хлуд не таковский. И зачем ему негодное дело… Нашинские на его дворе завсегда ему за постой отплачивают, кто чем может: деньгами, скотиной, товаром… Он от нас больше и разжился, так ему не рука нас продавать…

– Измаил что? Назад когда собирается?..

– Измаил? – выговорил Черный, удивляясь.

– Ну, чего ты?

– Да ведь он же напоролся…

– Как напоролся! Когда? – воскликнул Устя.

– Я чаял, уж ты знаешь от кого… Измаил давно уж, как от нас только тронулся, так верстах в десяти от города и напоролся. Мне есаул сказывал, и в городе говорили. Там его и зарыли на кладбище, да еще по-христианскому – не знали, что татарин.

– Скажи на милость! – вздохнул Устя. – Жаль мне Измаила. Эх, жаль! Как же вышло-то…

– Да барин какой-то, помещик, из ружья ухлопал. Сам татарин виноват. Их двое ехало с кучером на тройке… А Измаил – очень ведь тоже – полез на них, благо, у него конь был лихой… Ну, сказывал, вишь, этот барин в воеводстве, что Измаил шибко наскочил, коренника под уздцы ухватил и два раза выпалил по ним. Кучера подшиб в бок сильно и свалил с козел, а барин его хлестнул из ружья!.. И одним разом и положил. Они же его в город привезли мертвого… Да все похвалялись, дьяволы. Лгали, что семеро разбойников было.

Атаман Устя молча отпустил Черного и, оставшись один, снова принялся за свою книгу.

Молодец Ванька, с прозвищем Черный, был неизвестного происхождения: не то цыган, не то жид. Сам он прежде сказывал товарищам, что его отец с матерью были из одной земли, что около моря Черного и Дуная, из города Яссы.

Правду ли говорил Ванька или хвастал, было тоже шайке неизвестно. Многие его считали за цыгана. Так или иначе, но лицом, акцентом в произношении и даже какой-то особенной вертлявостью он не походил на русского. Вдобавок он знал многое, чего не знали другие молодцы шайки: он бывал в Москве, в Киеве, когда-то долго прожил в Астрахани и плавал по Каспийскому морю наемником на купеческом корабле. Кой-что знал он о Персии, понаслышке или действительно бывал у персидского берега. Он не любил, как и все, много болтать о себе, но, однако, атаману было известно кой-что. Молодец, лет 27, был уроженец Каменец-Подольска. Он помнил, как лет восьми от роду отец и мать поднялись и поехали Бог весть почему в дальний путь, длившийся два месяца. Они перебрались в город Смоленск, где прожили хорошо и богато года два… Но вдруг что-то приключилось с отцом… Однажды внезапно отец бросил дом и почти все нажитое имущество и, посадив в телегу жену, парнишку-сына и его маленькую сестренку, рысью выехал среди ночи из Смоленска и всю ночь гнал лошадь без передышки и без остановки. В полдень лошадь выбилась из сил и к вечеру пала на дороге, близ деревни. Отец Ванькин купил живо другую в ближней избе и, отсчитав деньги чистоганом из мошны, без жалости погнал снова… После двух суток езды семья остановилась на постоялом дворе, в каком-то местечке, при большой реке. Здесь было очень людно, весело, тянулись без конца по большой дороге взад и вперед обозы со всяким добром и товаром, и проездом то и дело попадались разные барские дроги и рыдваны, четверней и шестериком серых коней под масть. На умного парнишку будто повеяло чем-то новым. Тут будто люди другие и живут иначе… Он повеселел, на все и на всех таращил глаза, ухмыляясь бойко.