Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– То-то. А обманет… Ну, братец мой… Я вас научу тогда тоже по-свойски! – сладко выговорил Малина и покачал головой, будто жалеючи заранее и Хлуда, и Черного.

– Какой тебя леший обманывать пойдет! – воскликнул Ванька – Вот тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата да заведенье. Ты ведь и спалишь.

– Да, и спалю, и так… попросту, топором…

– Ты только сослужи, а я уж сам за деньгами к Хлуду слетаю и привезу.

– Ладно.

– И уж Ефремыч-то рад будет! – весело сказал Черный. – Да, поди, и атаман погорюет недельку и плюнет. Ну, прости. Я завтра об утро опять в город.

– Зачем?

– Да так стало! Что тут?..

– Ври! Ты девчонку Хлудову облюбил, сказывают. По-людски венчаться в церкви хочешь… Дело хорошее. Божье дело… Э-эх. И у меня была такая-то венчанная, когда я еще при ноздрях и без литер был…

Смотри и ты поспеши. – Черный вздохнул и не отвечал.

– Ну, прощай. Спать надо! – проворчал Малина, подымаясь тяжело с земли.

Каторжник вошел к себе в хибарку и, завалившись в угол, скоро захрапел опять.

Черный ушел и осторожно пробрался тропинкой к себе в хату, где жил с тремя другими молодцами.

Глава 10

Атаман Устя - i_010.jpg

Ванька Лысый, расставшийся в Белоусом, шел весь вечер и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козий Гон. Часто вздыхая, он повторял себе вслух:

– Хоре мое, хоре! Попал вот в холоворезы!

Почему калужанин Иван бежал на Волгу и попал в шайку разбойников – он тоже не сказывал никому, не проговорился никогда ни единым словом. Устя и многие из молодцов решили, что плешивый Ванька, которого они в отличье прозвали Лысым, вероятно, совершил у себя какое-нибудь страшное убийство, вспоминать о котором было горько, а рассказывать тяжело. Может, из своих кого зарезал, отца, жену, свояка или кума… А может, похерил и чужих, да целую семью, ради мести или просто грабежа.

Изредка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но все его походы бывали всегда неудачны… Наконец, видя, что от него нет никакого прока, атаман решил еще раз испробовать его, а затем уже прогнать дармоеда из шайки. Его неудачи приписывались лени.

– У себя-то на дому наработал ножом или топором, – говорил Устя, – а здесь дрыхнуть хочешь. Пошел, хлеб наш отплачивай, дармоед эдакий.

Ванька Лысый, однако, был один из самых мирных молодцов… Годов ему было уже немало, около пятидесяти… Часто поминал он о своих детях, вздыхал, а случалось, и рожу кривил на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысого было: «Хоре да хрех…»

Только бы ему в огороде летом лежать, а зимой на печи вздыхать по родной стороне. Когда заговаривали молодцы об убийствах, он тоже все вздыхал, но на вопрос: много ль он душ загубил, отвечал:

– Ох, хоре! Вестимо, мнохо… И сам не знаю!..

Когда заговаривали о ловких грабежах, кражах, Лысый тоже охал. А на вопрос молодцов: ограбил ли он лихо кого-нибудь, он отвечал:

– Храбил! Храбил! Пять лет под хородом на Калужке храбителем был.

Таким образом, на словах Ванька Лысый был прежде вор-душегуб, но с прибытием в Устин Яр он ни единого разу ничем не отличился… Никого не ограбил и не убил.

«Может, хвастает. По злобе содеял смертоубийство один раз и бежал, – думал про него Устя. – Теперь совсем лядащий, дармоед и ленивина».

Положение Лысого было мудреное. Он скорее был голодать готов, чем убить человека или ограбить. А признаться в этом слабодушии нельзя, как раз прогонят из шайки, и иди куда хочешь. В городе каком возьмут, и если назовешься – на местожительство водворят, а оттуда попадешь в Сибирь. А не назовешься, откуда родом – начальство прямо в Сибирь как бродягу сошлет. Впрочем, Лысый уже начинал подумывать о том, что лучше вернуться домой, а оттуда идти в Сибирь на поселенье с семьей вместе. Житье будет хорошее там, грабить или душегубствовать не заставят.

Как же попал плешивый Иван в бега и на Волгу? Да такой «хрех» вышел, что теперь никому и втайне сказать нельзя. Избави Бог! От молодцов Устиных житья не будет, если им открываться во всем. Много они каждый всяких делов натворили, а в таком деле, как он, Иван, ни один не повинен.

Жил когда-то Лысый, крепостной мужик, в вотчине под Калугой у добрых господ, старых и бездетных. Были у него жена, мать старая, брат да двое детей, из которых один уже сам давно женат. Жил мужик Иван богобоязненно и мирно, барщину справлял и оброк платил хорошо. Господа его любили и даже в пример ставили другим. В вотчине у добрых помещиков никого не наказывали розгами, а старались добрым словом плохого человека взять. Но барин помер, за ним через два года померла и барыня… Приехала наследница, их дальняя племянница, и вступила во владение. Новой барыне было лет за сорок, но она была девица и куда неказиста с лица. С новой барыней наехало пять приживальщиц, тоже из дворянок – одна другой хуже с лица и одна другой злюче. А вместе с приживалками приехала и охота барыни: собаки и собачки… Удивительно, сколько собак приехало! И удивительного вида! Месяц целый народ дивовался. Оказалось, что барыня новая была такая «собашница», каких стоял свет и будет стоять, а другой не найдется. Вся усадьба, где мирно жили старики, прежние помещики, обратилась в псарню. И каких тут не было псов! И маленькие, и большие, и лохматые, и гладкие – будто бритые, и черные, и белые, и длинноусые, и такие, что нос вывернут вверх, будто расшиблен, а зубы что у волка, а пасть – два кулака войдут.

Барыня весь день проводила со своими псами. Она сидит на диване, варенье кушает и чем-то запивает, а вокруг нее на подушках псы и псы… В одной комнате не могли даже все уместиться. Приживалки надзирали за этими собаками, и на каждую полагалось по две и по три штуки, за которыми они как нянюшки ухаживали, мыли, чесали, гулять водили…

Тотчас по приезде барыня увеличила дворню. У стариков было всего трое дворовых, а ей, молодой, понадобились всякие лакеи и горничные, и главные смотрители за собаками в помощь приживалкам.

Стали брать людей в село кто понарядливее да кого хвалят. Ивана, на грех, то ж похвалили новой барыне, что-де славный мужик.

И попал Иван в дворовые. На его долю пришлось: воду возить, печи топить, в кухне помогать и у одной из приживалок состоять для ухода за тремя псами.

Вместе с приездом барыни завелись и порядки другие. Бывало, на селе пальцем никого господа не тронут, а тут прибыл новый управитель, пошли гулять розги и отстроили у конюшни чулан, куда стали запирать виноватых до порки и после порки.

Управитель был не из русских и говорил чудно, хотя понять его и можно было. Он был лют и скоро такого страху нагнал на всех, что мужики боялись к нему на глаза показаться.

Охал Иван в своей новой должности. Взяли его от сохи и бороны да из избы во двор, а дома жена и дети… Охал он, но дело свое управлял как следует и никогда за целый год не заслужил бранного слова, не только наказания. Даже лютый управляющий сердился на него только за то, что он хрипит. Этого Иван переменить уж не мог, как бы ни желал. Такой уж ему судьба голос послала, что он иных слов как следует сказать не мог.

И пошло все слава Богу. Уж надеялся Иван заслужить, вернуться опять в село, а заместо себя сына своего поставить к барыне во двор.

Да случился грех… Случился нежданно-негаданно. Стряслась беда, как молния падает, сразу.

Была у барыни одна собачка, любимица ее первая. Барыня звала ее мудрено. И сказать нельзя как. А во двору все звали ее просто «махонькой», так как она была так удивительно мала, что, сдается, еще на вершок убавь и ничего не останется, пусто место будет.

Барыня эту «махонькую» до страсти любила, с ней обедала, с ней почивала, с ней и выезжала гулять, вестимо, держа на коленках в экипаже. Раз даже к обедне ее с собой взяла, и она у нее на окне на шубе всю литургию пробыла. Батюшка доводил это до архиерея, и преосвященный приказал на дуру помещицу плюнуть. А если повторится, то обещал сам, со всем своим штатом приехать вновь храм освящать.

11
{"b":"859621","o":1}