Я жалела о том, что не могу испытать влечение к Архелаю, но, похоже, это не в моих силах. Ничто не затрепетало, не взволновало меня. Я по-прежнему покоилась в священных водах озера Исиды.

Ветры дули над Средиземным морем, неся корабли и новости. Меня информировали обо всем: и о тяжкой, почти неизлечимой болезни, свалившей Октавиана на обратном пути в Рим, и о шумном и веселом путешествии Антония по Азии. По возвращении в Италию еще неокрепший Октавиан столкнулся со множеством трудностей: от недовольства ветеранов, требовавших уплаты денег, которых у Октавиана не было, до дерзких налетов Секста Помпея, перехватывавшего суда с продовольствием. Похоже, судьбы союзников расходились: звезда Октавиана закатывалась, Антоний же шел в гору.

От Антония ко мне прибывали посланцы с «приглашением» посетить его, но потом визиты прекратились, как и все официальные связи. Оно и к лучшему. Я решила, что поеду к нему в удобное для меня время, и выбрала тот момент, когда он уже перестал ждать.

А ехать следовало, поскольку взаимопонимание с Римом было жизненно необходимо. Я могла давать сколь угодно резкие отповеди на бестактные послания, но это ничуть не меняло того факта, что мой сын – сын Юлия Цезаря – наполовину римлянин. Я навеки связала себя с Римом, родив его. То, что происходило в Риме, имело значение для моего сына, как и для Египта.

Судьба благословила меня, послав на Восток Антония, а не Октавиана. С Антонием я могла иметь дела и намеревалась склонить его к соглашению, выгодному и для Цезариона, и для Египта. Он уже говорил о происхождении Цезариона в сенате, так что я надеялась и далее видеть его защитником прав моего сына. В конце концов, он должен понимать, что лучше иметь Египет в союзниках, чем в противниках. Моя страна слишком велика, чтобы относиться к ней как к одному из подвластных царств вроде Команы. Если Антоний хочет обеспечить тылы и развязать себе руки для действий в Парфии, он должен вести себя со мной уважительно. Просить, а не приказывать. Я не знала, что там наговорил по поводу моего отказа Деллий, но поскольку попытки вызвать меня для отчета прекратились, можно считать, что эту партию я выиграла. Теперь пора начинать следующую.

Потребовалось два месяца, чтобы подготовить корабль для столь важной миссии. Я выбрала «шестерку» и распорядилась отделать ее так, чтобы мое судно не походило ни на один корабль на свете. Корму покрыли листовым золотом, а под палубой разместили пиршественный зал на двенадцать обеденных столов, да еще место для выступлений музыкантов и акробатов. Золотой посуды хватило бы, чтобы накрыть эти столы трижды, а в трюме поместились стойла на тридцать лошадей. Корабельные мастера знают: одна лошадь занимает столько же места, сколько четыре человека.

Кроме того, по моему повелению художники и мастера изготовили невиданные светильники, крепившиеся к корабельной оснастке: их можно было поднимать, опускать, совмещать в различных комбинациях, образуя разнообразные фигуры. Они светили ярче звезд на ночном небе и выглядели волшебно.

Мои личные покои находились в кормовой части корабля. Там стояли большая кровать, столы, стулья и множество зеркал, а также лампы, прикрепленные к стенам.

Да, у меня имелся свой план, и деньги, вложенные в отделку корабля, должны были окупиться.

Но я пока не решила, в каком образе лучше всего прибыть в Тарс. Явиться туда суровой воительницей, в шлеме (конечно, церемониальном) и со щитом? Вдовой Цезаря в строгом темном наряде? Подчеркнуть свой царский сан? Да, это государственный визит – но все же какой образ мне принять? Стать воинственной Афиной, или скорбящей Деметрой, или царственной Герой, или…

Пока я в сотый раз перебирала в голове образы, мой взгляд случайно упал на пол, на мозаику пиршественного зала. Там я увидела Венеру, во всей красе и великолепии поднимающуюся из моря.

Венера… Афродита… По пути в Тарс мы будем проплывать мимо ее родины – острова Кипр… где она могла бы восстать из морской пены и взойти на борт…

Антоний был Дионисом… Кому же, как не Афродите, следует нанести визит Дионису?

Да, Цезарь тоже называл меня Венерой. Он поставил мою статую в облике богини в своем фамильном храме… Антоний, как и Юлий, ведет свой род от Венеры.

Значит, в Тарс, к Дионису, должна прибыть богиня любви. Таким образом, встреча приобретет особую окраску, и это не останется незамеченным, слухи распространятся по всем сопредельным царствам, и тогда…

– Хармиона! – Я встала со стула. – Хармиона, пришли ко мне портного.

Паруса наполнились ветром сначала нерешительно, а потом упруго и мощно. Наш корабль, рассекая волны, устремился вперед – к лежавшему в шестистах милях отсюда побережью Киликии. В Тарс.

На борту корабля было все необходимое, чтобы поддерживать жизнь царского двора и принимать римлян и жителей Тарса. Я не стану ничьей гостьей, не буду никому ничем обязана. Напротив, я приглашу людей к своему двору.

Правителей там собралось немало, но кто они? Ни один не может говорить с Антонием на равных, все они лишь захудалые царьки. Другое дело – я. Пусть владения Птолемеев и сократились, но Египет велик и богат, и я не осрамлю своих великих и могущественных предков. Я явлюсь в Тарс не просто царицей, но истинным воплощением Афродиты. Пусть они разинут рты от изумления.

Мой наряд, я знала это, не походил ни на какой другой. Он не был ни церемониальным, ни традиционным, однако он соответствовал ситуации. Я явлюсь туда женщиной – но такой, которую нельзя трогать.

Погода стояла прекрасная. На сей раз ветра согласились доставить меня туда, где я желала оказаться. Когда мы огибали Кипр, «остров вечной весны», я опустила в воду цветы и зажженные свечи, чтобы волны поднесли их к ногам богини, именно там явившей себя миру.

«Афродита! – взмолилась я. – Будь ныне со своей дочерью!»

Венки и свечи поплыли по воде искать встречи с богиней.

С тех пор как Антоний призвал меня к себе в первый раз, прошло более полугода. Я заставила его долго ждать, и он, наверное, уже смирился с тем, что я не приеду. Может быть, его это раздосадовало, но я верила, что зла на меня он не держит. Я помнила его человеком отходчивым и легким.

Однако моя задача заключалась не в том, чтобы улестить его или угодить ему. Это несложно. Завоевать же такого человека, напротив, нелегко. Его жизнерадостную натуру радует все: случайно услышанный обрывок песни, вкус хлеба, пусть и черствого, вино в жаркий день. Но ничто не поглощает его целиком, чтобы он забыл обо всем прочем. Увлеки его до такой степени – и можешь считать, что торжествуешь победу!

Я расхаживала по палубе, погруженная в мир воспоминаний и мечтаний.

Я вспоминала Антония в Риме. Особенно он запомнился мне на луперкалиях; этот образ сохранился в каком-то тайном уголке моей души, потому что… потому что, по правде говоря, он волновал меня. И причиной тому не только телесное совершенство – хотя и его не стоит сбрасывать со счетов, – но энергия и мощь, бьющие через край, отчего он воистину уподоблялся богу.

Да, я помнила Антония так отчетливо, что вынуждена была напомнить себе: это было почти четыре года назад. Теперь ему сорок один, а не тридцать семь, за это время многое могло измениться и уйти без следа. Но его умение радоваться, его мальчишеская жизненная сила… может ли он утратить их полностью? А артистизм, любовь к перевоплощениям – может ли он их лишиться?

Нет, не верю. В этом его суть. Нельзя перестать быть самим собой.

Итак, я приду к нему в обличье, соответствующем именно этим восхитительным чертам его натуры. Не сомневаюсь, мое появление вызовет достойный отклик – ведь, подобно эху, оно добавит блеска его великолепию.

Вместе мы поразим всех.

На горизонте появилось побережье Киликии, та ее равнинная часть, где горы отступили, оставив рядом с морем плоскую низину. Некогда ею владели Птолемеи, как и Кипром. Западнее простиралась «дикая» Киликия – суровый край с побережьем, изрезанным заливами, и высокими мачтовыми лесами на берегах реки Кидн, текущей к морю из глубины страны. Говорили, что вода в ней бывает ледяной, потому что весной ее питают тающие снега. Александр при переправе через Кидн сильно простудился.