Вот только я забыл учесть кое-что очень важное, решающее. Менять прошлое не изменив настоящее — бесполезно, ведь не существует единого прошлого, настоящего и будущего. Все сюжеты нашей жизни — лишь ниточки на бесконечном полотне времени, вероятные события, которые либо случились, либо нет, потому без изменений в настоящем менять прошлое бессмысленно, а парадокс убитого дедушки — абсурд. Если ты изменишь прошлое, убив собственного дедушку в молодости, это не значит, что ты никогда не родишься. Это прошлое просто перестанет быть твоим, и на том месте, где ты что-то поменял, зародится новая Вселенная с новым прошлым, настоящим и будущим. А на создание новой Вселенной всегда уходит некое количество энергии, и это никогда не остаётся незамеченным, и люди, ломящиеся в дверь моей квартиры, были этому подтверждением — они что-то узнали.
Холодный плиточный пол, запах пота и плесени, тихие всхлипывания Алисы, прижимающей к себе своё любимое зеркало, по-быстрому собранные в стопку листы бумаги со стола с ценными записями и безысходность, граничащая с отчаянием самоубийцы, поглощающая меня всего. Я никогда не был так близок и к победе, и к провалу одновременно. Я почти стал автором своей истории, своей судьбы, но у шутника, пишущего её, видимо были другие планы.
— Мне страшно, — всхлипывая шептала Алиса, прижимаясь ко мне и крепко держа в руках самое ценное что у неё было — небольшое зеркало, в котором жила её лучшая и единственная подруга. Она вытерла слёзы рукавом своей ночной рубашки и посмотрела на меня. — Я боюсь, понимаешь, Андрей? Боюсь людей, которые стоят в нашем подъезде — Девочка из зеркала сказала, что они ищут тебя, представь, что будет, если найдут. Эти голоса за стеной, они всё громче. А мне страшно, так страшно, как не было никогда. Кто все эти люди? Они почти зашли в нашу квартиру! Что ты сделал такого, что за тобой пришли? Мне страшно, Андрей! Мне страшно из-за того, что с тобой происходит, из-за того, что происходит со всем в принципе. Страшно из-за того, что ты постоянно либо спишь, либо что-то пишешь, рисуешь, и выглядишь при этом очень, очень непонятно. А ещё грустно, наверное потому что ты перестал мне давать веселинки. Без них я и правда чувствую себя намного хуже, прости, что не верила тебе. Я хочу, чтобы всё было как раньше — без шума за стеной, без кучи бумаг на столе, без всего этого. Я хочу, чтобы ты как и раньше читал мне сказки перед сном, водил гулять в парк, включал колыбельную и расчёсывал мои волосы по утрам. Мне страшно, понимаешь?! Андрей, если ты можешь всё, то пожалуйста, верни всё как было.
Отчаяние, страх и мольба в голосе сестры заставили меня чувствовать себя ещё хуже. Как я мог допустить, что самое милое и маленькое создание, которое я должен был защищать от всего того, что могло её расстроить, теперь плакало, сжавшись на полу ванной. И какой я после этого брат, да и достоин ли называться братом вообще? Ведь ни один хороший брат так бы не сделал, ни один хороший брат бы не пугал родного маленького человечка. А я повёл себя глупо, безответственно, не просчитав всё, и теперь она плакала, обняв зеркало, а я чувствовал себя самым ужасным человеком на свете и дрожа от страха. Ужасная холодная пустота, смешанная со страхом, поглощала моё тело, не оставляя места ни для надежды, ни для любви, ни для чего из того, что могло бы дать мне силы изменить настоящее сейчас. Я был не просто загнан в ловушку — я был почти убит, и пусть моё тело всё ещё было здесь, в ванной, я уже не чувствовал ничего, кроме ужаса, от которого было не спрятаться и не сбежать, и, стоило мне закрыть глаза, пытаясь игнорировать всё происходящее, чтобы изменить своё восприятие реальности и саму реальность, как десятки невидимых рук обхватывали моё тело — я не видел их, но чувствовал даже лучше, чем холодную плитку на полу и горячие слёзы, бегущие по моим щекам.
Боль, рождающаяся в самом сердце, и, неприятным, обжигающим холодом растекающаяся по всему телу — самый ужасный, самый ненавистный мне вид боли. Такая боль — вспоглощающая и всеобъемлющая — никогда не проходит, она остаётся где-то в твоей крови, путешествуя по твоему телу, и, время от времени, снова возвращаясь в сердце, чтобы заставить тебя проживать её снова и снова. Эта боль не сравнима ни с каким другим видом боли — физической ли, моральной ли — она сильнее, ярче, она быстрее расползается из сердца к кончикам пальцев, она почти живая. Такая боль приходила ко мне только два раза: сегодня и в тот, ставший роковым для меня, вечер, когда мы в последний раз собрались всем классом, чтобы выпить и проститься со школьной жизнью раз и навсегда. Я до сих пор помню школьный актовый зал, вручение дипломов, длинные платья, золотистые ленты, чёрные волнистые, успевшие отрасти с начала десятого класса, волосы и зелёные, с рыжими солнышками в центре, глаза. Помню, как Гриша танцевал с Любой — все были так удивлены, что потом обсуждали их странный дуэт до самого утра. Помню, как Ира и Соня пришли в самых ярких платьях — красном и синем — так что мы за спиной называли их полицейской мигалкой. Помню речь директора, вальс, бокалы вина, прогулки вдоль речки, круглый шарик луны в небе, холодные руки Наташи, её тихий голос и её слова, вдребезги разбившие все мои мечты, которые я так долго растил и лелеял в своём сердце.
Выпускной — финишная прямая для любого школьника. Одиннадцать лет он учился, делал домашние задания, прогуливал уроки, списывал сочинения у друга (только не точь-в-точь, чтобы учитель не понял, что всё списано!), с кем-то дружил, кого-то любил. Одиннадцать лет плакался маме, что не хочет учиться, что больше не пойдёт в школу, что ему никогда в жизни не понадобится ничего из того, что он там узнаёт. И вот, спустя одиннадцать лет, ставших для него целой жизнью, он, наконец, прощается со школой, которую так сильно ненавидел, и на его глазах почему-то блестят слёзы. Неужели он будет скучать по нудным урокам математики, по иногда раздражающим одноклассникам и даже по злой, вечно ругающейся на детей, учительнице? Будет, ещё как будет. А пока что он улыбнётся, подарит классной руководительнице букет её любимых цветов, и пойдёт к своим друзьям танцевать, надеясь, что взрослая жизнь принесёт ему лишь радость и свободу. Я тоже когда-то был этим самым выпускником: в тщательно выгляженном костюме, с золотой лентой с надписью «Выпускник!», аттестатом в руках и блеском в глазах. Я должен был стать невероятно счастливым взрослым, наверное, самым счастливм на свете: жениться на Наташе, завести детей, мальчика и девочку, чтобы потом называть их Дима и Диана — эти имена нравились нам с Наташей больше всего, потом, может быть, построить собственный дом где-то на берегу моря или в горах, далеко от всех, и писать песни вместе с моей уже женой — я, как гений литературы, пишу текст, а она, как невероятно талантливый музыкант — ноты. Да, мы с ней должны были стать самой счастливой, самой любящей парой на свете, вот только у неё было совсем другое видение будущего.
Когда все торжественные и печальные речи были сказаны, танцы и песни исполнены, а учителя, патрулирующие школьные туалеты, чтобы там, не дай бог, кто-то не устроил вечеринку с выпивкой, разошлись по домам, мы вместе с «Б» классом направились в сторону парка, чтобы прогуляться вдоль реки, спеть песни и обсудить годы, проведённые нами в школе, теперь уже оставшиеся позади. Сладкие парочки шли, держась за руки, уже подвыпившие парни из параллельного класса громко пели, компания модниц во главе с Ирой с осуждением смотрели на девочек, которые для прогулки в парке сразу же после выпускного вчера сменили каблуки на кроссовки, потому то предпочли комфорт красоте, а я шёл где-то позади, внимательно вглядываясь в каждый силуэт, надеясь побыстрее встретить Наташу. Из-за её низких отметок и нежелания учиться она не была допущена ни к одному экзамену, поэтому этот праздник был не для неё, да и учителя не были бы счастливы видеть «вечно мрачную, отравляющую своим присутствием любой праздник», как выразился наш директор, Наташу. Но всё же она согласилась прийти в парк, сказала, что будет ждать меня у речки — понимает, как важен этот вечер для меня. И я шёл. Шёл за толпой счастливых выпускников, надеясь встретить её как можно раньше, чтобы потом сидеть где-то далеко от них, слушая как она поёт или разговаривая с ней о чём-то таком незначительном для всех остальных, но невероятно важном для нас с ней.
