Кое-как пристроив на животе сестры мерзкие атрибуты, я поднял ее на руки, вошел в Священную Пещеру и совершенно не узнал ее. Первое, что я почувствовал – это невыносимый смрад. Он был почти что осязаемый, словно я окунулся в бассейн, наполненный гнилой кровью. Мысленно поблагодарив богов, что в желудке у меня пусто, я покрепче прижал к себе сестру и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Оказалось, что весь пол пещеры завален колокольчиками – такими же, как у меня, и разными емкостями с присохшими к стенкам остатками чего-то бурого, мерзкого и зловонного. Содержимое моей кастрюли тут же стало навязчиво липнуть к воображению. Хотелось немедленно от нее избавиться. Но именно в тот момент я, наконец, поверил, что что-то получится. Что я не первый, и до меня тут побывало уже достаточно безумцев. Они приходили сюда со своей ношей по одному, а возвращались уже вдвоем, побросав тут же использованную тошнотворную атрибутику - священной эта пещера была, увы, далеко не для всех.

Добравшись по узким переходам до Порога, я сделал еще два открытия: проход здорово расширился с тех пор, как я был тут в последний раз. И это, хоть и очень тревожное явление, несколько меня успокоило, потому что я видел, что без труда пройду вместе с сестрой. А второе… помимо знакомого туманного свечения через проем с той стороны… дул ветер.

Он меня озадачил и напугал, потому что на той стороне никогда не бывало… как это сказать… погодных условий. Место там совершенно… статичное. В любое время года, дня или ночи приди туда и застанешь все тот же тихий туман, и рассеянный свет, идущий словно разом отовсюду. А в тот раз я чувствовал, как ветер сушит капли пота на моем лбу и треплет волосы на висках. Но я все равно шагнул за Порог и, положив сестру у основания Тропы, взял котелок, колокол и отправился к Реке. Туман, который прежде укрывал Кайонгуни ровным покрывалом, похожим на жидкую сметану, теперь собирался в клочья, которые плавали, подобно пенкам на кипяченом молоке. Ветер дул не переставая, а из пространства за пределами тропы постоянно раздавались какие-то звуки. Иногда казалось, что кто-то смеется, иногда слышались шорохи и всхлипы. Это было похоже на скрытый за туманом, полный народу кинозал за несколько минут до начала фильма. В то время, как раньше этот зал был совершенно пуст.

У Реки я помедлил и прежде, чем вылить содержимое кастрюли, позвал сестру. Через мгновение она явилась и говорила со мной. Спрашивала, где мама, просила позаботиться о ее ручной игуане, а игрушки и «драгоценности» подарить ее подружке. Я чувствовал, что ей хорошо, что все, что происходит с ней сейчас – пусть и преждевременно, но правильно, а то, что затеял я – нет. Я спросил ее, помнит ли она, как ее укусила сколопендра. Она на мгновенье умолкла, а потом ответила, что это было «пребольно», и она рада, что все позади. Я собирался спросить, хочет ли она вернуться, но прикусил язык. Я боялся, что она ответит «нет», а я уже твердо решил идти до конца. Где-то там в ночных джунглях нас ждала мать, и я не мог позволить себе вернуться одному.

Прощаться я не стал. Снял крышку с кастрюльки и, отвернувшись, чтобы не видеть гнусное содержимое, вылил его в Реку. Мне показалось, что Айюри вскрикнула, как от боли, но, скорее всего, это было лишь мое воображение. Сунув кастрюлю за пазуху, я двинулся в обратный путь, размахивая колоколом. К моему удивлению, звук был совсем не тот, что у ворот Малинджи – своим звоном он заглушал шепот и бубнеж, раздававшийся со всех сторон. Я хотел оглянуться, чтобы убедиться, что Айюри идет следом, но не знал, разрешено ли это, а потому просто шел, глядя себе под ноги и считая шаги. Когда-то, чтобы дойти до Реки мне требовалось сделать четыре тысячи двести пятьдесят шагов, а в этот раз я насчитал шагов на пятьдесят меньше. Словно расстояние сократилось. А может, думал я тогда, мой шаг с возрастом увеличился. Переступив порог я, наконец, обернулся и вгляделся в тело сестры, по-прежнему лежащее на Тропе. Внезапно она зашевелилась и села. Попробовала прикрыть изуродованными руками свое голое грязное тело и закричала. В этом крике было столько боли и отчаянья…. Я пытался звать ее, но она меня не слышала. А когда она поднялась на ноги и пустилась бежать прочь по Тропе, я вспомнил про колокол и снова начал отчаянно в него звонить. Звук снова стал глухим и едва слышным, но Айюри отозвалась на него и вернулась. Поникшая, обреченная.

Перешагнув порог, она ни с того, ни с сего запнулась и упала. И осталась лежать, тяжело дыша, уткнувшись лицом во все эти зловонные чугунки, котелки и колокольчики. Одновременно с этим я почувствовал толчок, словно пол пещеры скакнул у меня под ногами, а следом, из каменных недр раздался приглушенный скрежет, словно гора Ти шевельнулась.

В испуге я застыл и долго стоял, едва дыша, готовый к тому, что свод пещеры вот-вот обрушится на мою проклятую голову, но вскоре все стихло.

Когда я, наконец, отлепился от стены и подошел к Айюри, надежды во мне уже не осталось. Каким-то древним чутьем, которое за пределами нашего обычного человеческого сознания, я уже понимал, что сотворил с моей сестрой нечто такое, что покалечило ее гораздо чудовищнее и непоправимее, чем жалкая сколопендра или безумец Малинджи. Они всего лишь изуродовали ее тело, я же изуродовал ее истинное тело.

Я боязливо перевернул ее на спину. В полумраке ее глаза поблескивали пустым бутылочным стеклом. Какое-то мгновенье я боролся с желанием затащить ее обратно в Кайонгуни. Можно было бы положить ее рядом с тропой, и никто и никогда бы ее не нашел. Это был детский порыв – спрятать сломанную вещь, чтобы не получить (или хотя бы отсрочить) нагоняй. Будь я лет на пять моложе, я бы, наверное, так и поступил. Но мне было уже почти шестнадцать, а Айюри не была сломанной вещью. Она все еще была моей маленькой сестрой, поэтому я стянул с себя футболку и надел на ее грязное голое тело.

«Эй!», - позвал я, - «Ты меня слышишь?».

Она кивнула.

«Пойдем, там мама ждет», - прошептал я и помог ей подняться. Первый шаг она сделала с трудом и чуть не упала. Сначала я решил, что она наколола ногу о валявшийся в пещере мусор, но хромота ее сохранилась и по сей день. На ту ногу, которой она переступила порог Кайонгуни.

Выйдя под звезды, у меня тут же закружилась голова от хлынувшего в легкие свежего ночного воздуха. Там же под звездами я получше вгляделся в перепачканное застывшее лицо Айюри. Ее глаза уже не казались стекляшками, в них была растерянность и сосредоточенность, словно она пыталась сообразить, как это – снова жить.

…

- Что ты имеешь в виду? – нахмурился Карл, - хочешь сказать, что она повредилась рассудком?

- О нет! Рассудок тут не при чем. Это больше походит на замешательство человека, которому во что бы то ни стало надо придумать, как, например, поехать на машине без колес или руля, или расчесать волосы без рук. Сделать что-то простое, но не имея при этом основных, базовых ресурсов. То, что происходит с ними по возвращении – разрывает их истинное тело. Они не возвращаются полностью. То, что возвращается в тело, имеет разум и память, но не имеет того, что вы, европейцы, называете душой, сутью, тем, что делает человека не просто куском мяса с костями, а… чувствующей индивидуальностью. Истинное тело, как и физическое – неделимы. Я не знаю, что происходит с той половинкой, которая не переступила порог, но… наблюдения подсказывают, что они не могут перейти Реку и остаются на этом берегу. Навеки. Именно их я слышал в тот раз, и с каждым днем их становится все больше.

- Блуждающие души, - задумчиво прошептал Карл, представив сонмы ущербных духов, лишенных разума и памяти, слоняющихся в тумане.

Ярран сделал неопределенный жест рукой, говорящий «что-то вроде этого» и, выдержав небольшую паузу, продолжил.

…

«Айюри, ты… узнаешь меня?», - спросил я, готовый услышать отрицательный ответ, или вовсе не услышать его. Но она вгляделась в мое лицо и медленно, словно вспоминая что-то, что было давным-давно, неуверенно произнесла: «Яр-ран?».