– А какого мнения о нем болельщики?
– Людям он нравится. Правда, все еще много бегает и все бесцельно, и хоть ему уже под тридцать, дает крайне нестабильные результаты и до совершенства ему далеко. Но он никогда не сдается, каким бы скверным ни было положение. А что касается его возвращения в Испанию, когда команду понизили, по-моему, многие не так все поняли. Я объясняла всем и каждому, что он так поступил из-за болезни отца, но я знаю человека, который из-за этого перестал бывать на стадионе. Раньше он был без ума от Исагирре, а теперь вообще больше не болеет за «Кангрехо», и я даже связаться с ним не могу.
– Стало быть, Исагирре очень влиятельный игрок?
– По-моему, так далеко зашел только тот человек.
– А какой он? – спросила я.
– Мужчина лет тридцати пяти, который живет в соседнем городке, – объяснила она. – На работе дела у него идут неважно. Не знаю, чем именно он занимается, но он часто повторял, что у него «эмоциональная нагрузка». Говорил, что когда видел, как Исагирре перед голом собирается так, как только может, чтобы забить, это поднимало ему настроение.
Исагирре вернулся в Испанию, ничего никому не объяснив, – продолжала она, – и подлинная причина его возвращения стала известна не сразу. Только спустя некоторое время после его отъезда здесь стали появляться материалы о его отце, так что многие просто ничего не знали. Три месяца, пока не всплыла правда, болельщики считали Исагирре предателем.
Госпожа Кудо наверняка могла бы продолжать разговор о «Кангрехо» до бесконечности, но вдруг спохватилась, поняла, что и без того заговорилась, взглянула на часы, извинилась, что задержала меня, и поспешила в контору так, словно только что вернулась с небес на землю.
– Я не прочь еще как-нибудь послушать про «Кангрехо», – сказала я ей, а она кивнула и помахала рукой.
У себя в хижине я сделала записи о том, что услышала от госпожи Кудо об Исагирре. На одном листе бумаги я сделала заметки о самом Исагирре – о его отце, его стиле игры, а на другом – о том, что было связано с ним не так явно: о человеке, который перестал болеть за этот клуб, о полотенце и шарфе на деревьях, о том, как журнал оказался открытым на странице интервью с Исагирре. Потом я разложила листы на столе и дала возможность взгляду некоторое время блуждать по ним, но, несмотря на явное обилие обрывков информации об Исагирре, я не видела, как они взаимосвязаны. Может, между этими фактами и не было никакой связи, а может, они были связаны так, что это не имело никакого значения.
Я повернулась, посмотрела в окно, но лес казался безмятежным, как всегда. Ничто в нем не шевелилось. Я ощутила недовольство и вдруг поняла, что в последнее время ощущаю его постоянно. С этой мыслью я открыла коробку деревянных маркеров, которую отдала мне госпожа Кудо.
Так для меня начался очередной период полной бессобытийности, как когда я только вышла на работу. Моими приправами никто не манипулировал, признаков перемещения предметов в хижине не наблюдалось, я не замечала, чтобы проволоку на замке накручивали как-то иначе, и не видела, чтобы кто-нибудь удирал от хижины. И уже начинала думать, что странные явления предыдущих дней были плодом моего не в меру активного воображения.
Работа по замене белых маркеров, воткнутых в землю, менее броскими деревянными благополучно продолжалась. Маркеры, которыми я пользовалась вначале, издалека казались белыми пятнышками на бурой лесной подстилке, а когда я заменяла их новыми деревянными, лесной пейзаж выглядел более естественно. Да, деревянные маркеры заметить было сложнее, чем белые, но я уже дошла до состояния, когда могла бродить вокруг хижины, не следуя тропам, так что для меня это не представляло проблемы.
Все вокруг казалось совершенно мирным, но этот факт не отменял другого: я так и не нашла участок леса с хлебными деревьями. К этому времени я в целом оставила надежду и она уже не отнимала у меня столько душевных сил, как когда-то, а что меня слегка тревожило, так это кучка земли у основания знака, вроде бы свидетельствующая о том, что его выдернули и поменяли направление указателя. Но я убеждала себя, что эта кучка могла появиться еще тогда, когда господин Хакота переставил указатель как надо, поэтому решила о ней не сообщать.
Моя работа и с билетами, и с составлением карты продвигалась успешно – настолько, что я заполнила около четырех пятых карты, которую мне выдали в первый день. Теперь я твердо знала, где в секции «Дары леса» найти каштаны, хурму, миндаль и инжир, и если мама просила принести ей инжира, я могла выйти, сорвать пару плодов и вернуться в хижину, не заблудившись. По-видимому, мой прогресс с картой превзошел ожидания господина Хакота, потому что когда я показывала ему карту, он говорил что-нибудь вроде «как приятно для разнообразия работать со способным человеком!». Слыша такие похвалы, я каждый раз пыталась не обращать на них внимания как на лесть, но когда увидела, как он подозвал двух своих сотрудников и показал им, что ему особенно понравилось на моей карте, у меня создалось впечатление, что он не кривит душой. Пока он выспрашивал у меня подробности о том или ином месте, у меня мелькнула мысль, что он, возможно, хотел бы заняться составлением карты самостоятельно, вот только больная спина не дает. Я понимала, что с моей стороны такое всепрощение – глупость, но достигла состояния, в котором, даже если бы господин Хакота наотрез отказался слушать меня, все равно нашла бы ему оправдания, напоминая, что он в самом деле любит эту работу и что у него проблемы со здоровьем, так что не стоит слишком строго судить его. Мне самой очень нравилась эта работа, но я питала безоговорочное уважение к каждому, кто отдавался своему делу с такой страстью. Просто я слишком хорошо сознавала, что подобная черта гарантирует мне массу трудностей и испытаний в работе.
Примерно в то же время я начала задумываться о моей давней, первой работе. Я ни на секунду не верила, что еще когда-нибудь смогу заняться тем же делом, но замечала, что чувства, от которых никак не могла избавиться после увольнения – нежелание вообще больше работать, особенно в этой сфере, – постепенно покидают меня.
И в это же время я нашла в лесу то, чему там определенно не следовало быть. На этот раз находка не имела никакого отношения к «Кангрехо Обаяси»: это была книга, озаглавленная «Анализ и реабилитация в вопросах ухода», ее втиснули лицевой стороной обложки вниз между ветками дерева на такой высоте, что я могла бы достать ее, только подпрыгнув. По некоему странному совпадению об этой книге я слышала, хоть и не читала ее. Мне рекомендовала ее коллега на прежнем рабочем месте. Книга вышла в позапрошлом году и распродавалась вяло, но в моей прежней сфере деятельности подняла настоящую волну. Насколько я могла судить, глядя снизу, книга была сильно потрепана, из нее торчало множество мелких бумажных закладок. Я огляделась, проверяя, нет ли чего-нибудь примечательного поблизости, и увидела довольно крупную поросль грибов шиитаке у подножия ближайшего дерева. Вытащив карту, я написала на свободном месте: «Дерево с шиитаке (книга)».
На этом я могла бы повернуть обратно, но меня посетило отчетливое чувство, что здесь я, пожалуй, смогу лучше связать увиденное воедино, и я, застыв столбом посреди леса, задумалась. До сих пор все предметы, которые я находила, относились к атрибутике «Кангрехо Обаяси», а этот не имел к ней отношения, но, несомненно, все равно считался вещью, оставленной в лесу. Я развернула карту, пересмотрела все места на ней, где находились предметы «Кангрехо», и наконец перевела взгляд на только что сделанную запись, как вдруг меня осенило: рядом со всеми находками росло что-нибудь съедобное.
Держа в руках почти полную карту, я уставилась на единственное белое пятно на ней, оставшееся к северо-востоку от хижины. Что там, гадала я, – на этой территории, куда еще не ступала моя нога? Найдется ли там какое-либо объяснение тому, что вся атрибутика «Кангрехо» связана с Исагирре, или книге «Анализ и реабилитация в вопросах ухода», или тому факту, что все эти предметы находятся рядом с чем-нибудь съедобным? И существует ли какая-нибудь связь между всеми находками и загадочной фигурой в лесу, будь то призрак гоминина Обаяси или олень, сбежавший из зоопарка?
