— Спасибо! — Токарев крепко пожал руку мастеру и улыбнулся. Давние морщинки собрались, живыми узелками стянулись у его добрых глаз, таких выразительных на продолговатом худом лице.

Прежде чем уйти, Токарев еще раз посмотрел на поворотное приспособление, не удержался и вынул блокнот.

Когда он проходил мимо чугунной печи, Филька уже проснулся. С таинственным видом он что-то рассказывал окружившим его ребятам.

Взгляд художника потеплел.

Долго шел Анатолий Владимирович по Горнозаводской улице, разыскивая дом сталевара Егорова, прислушивался к реву моторов: по дорогам рабочей окраины шли на обкатку танки.

Появился он перед окнами егоровского дома в такую минуту, когда хозяйка меньше всего ждала гостей. И без того много было хлопот. Оказывается, мальчишки позабыли выкупить хлеб, а был уже вечер, и Фаня боялась, что талоны пропадут. Она дала подзатыльник старшему и отправила в магазин, младшему сунула кусочек сахару и усадила на подоконник, а сама принялась чистить картофель.

— Мама! — крикнул Борька с подоконника. — А к нам дедушка идет. Высокий.

Фаня сидела на корточках перед чугунком. Быстро поднявшись и отряхнув подол, она разроняла картофельную шелуху, перешагнула через нее и бросилась к окну. На крыльцо поднимался высокий, сгорбившийся старик в шляпе и с палкой. Фаня услышала, как он постучал в дверь набалдашником палки, и побежала открывать.

Гость вошел в комнату, снял шляпу и, надевая ее на палку, спросил:

— Извините меня. Вы товарищ Егорова?

— Я, — ответила Фаня, отступая и следя за руками старика.

— Очень хорошо, — сказал гость, улыбаясь. — Только вы не смотрите на меня так. Разве я похож на недоброго вестника? Моя фамилия Токарев. Есть такой художник. Может, слышали? Я хочу написать ваш портрет.

Не зная что сказать, Фаня молчала.

— Товарищ Леонов посоветовал, — пояснил Анатолий Владимирович. — Вы, я думаю, возражать не станете? Это не очень много времени отнимет. Я мог бы даже у вас поработать, чтобы вам не ходить в мастерскую. У вас ведь малыши, кажется? Это ваш младший? Какой белокурый!..

— Не нужно мне портретов, — промолвила Фаня. — Да и платить нечем, по правде говоря. Так что…

— Вы меня не поняли, Фаня… Разрешите называть вас так? Меня направил заводский комитет написать портрет стахановки. Так что платить будете не вы, к вашему счастью. Да и висеть он будет не у вас в доме. Тоже, может быть, к вашему счастью.

Художник хотел развеселить Фаню, но она не улыбнулась и растерялась еще больше. Фаня никак не могла представить себе, что ее портрет может висеть в клубе завода. Она недоверчиво взглянула на Токарева. Это все Леонов, он подослал художника. Должно быть, хочет утешить. Но этим ее не утешишь.

— Я совсем и не стахановка, — сказала она. — Мне до передовых очень еще далеко. Вот эти мешают, за подол держатся.

Фаня указала на Борьку, который с любопытством разглядывал палку художника.

Анатолий Владимирович все еще стоял у порога. Фаня пододвинула табурет, извинилась, что не предложила раньше. Но он отказался сесть и чуть встревоженно спросил:

— Но ведь Егорова это вы? Начальник цеха не стал бы, я думаю, советовать… Я завтра, конечно, все выясню. А сегодня вы все-таки разрешите набросочек сделать.

Фаня покраснела, чувствуя, что получилось как-то не очень гостеприимно, и еще раз пододвинула табурет. Анатолий Владимирович сел, вытащил блокнот и карандаш.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь своим делом, — сказал он Фане, — и не обращайте на меня никакого внимания. Вы, кажется, картошку чистили? Вот и продолжайте. Я не долго. Беглый набросочек. Примериться… Такая уж привычка, знаете.

— Как же это? — смущенно спросила Фаня.

— Ничего, ничего. Вот когда я к вам в гости приду, тогда другое дело. В уголке на табуретке сидеть не стану, поближе к столу подвинусь.

Все еще испытывая неловкость, Фаня подошла к Борьке, чтобы причесать его, но Анатолий Владимирович остановил.

— Малыша-то вы не тревожьте. Я с ним поговорю. Чтобы не скучно было. А вы — к чугунку своему, пожалуйста. Вот, правильно. Как же тебя зовут, малышок?

— Борей.

— А кто у вас еще есть?

— Еще Левка… А вы что рисуете? Маму? А вы наш дедушка?

— Нет. Я ничей дедушка. А где же Левка? — спросил Анатолий Владимирович, делая набросок и уже начиная увлекаться.

Он взглядывал на Фаню и видел только ее. А разговаривая с Борькой, не очень прислушивался к его ответам.

— За хлебом пошел.

— Кто? — спросил Анатолий Владимирович.

— Да Левка же!

— Ах, вот ты о чем! Хорошие вы ребята. За хлебом надо ходить. Надо помогать маме, надо, надо, непременно надо…

Фаня давно перечистила картошку, но боялась подняться от чугунка, чтобы не помешать художнику. Услышав, о чем он говорил с сыном, тихо сказала:

— Помощники. Вот уж скоро час, как отправился. А до сих пор нету. Пора бы прийти.

Токарев вздрогнул и поднял голову, глядя на Борьку:

— А? Ты что сказал?

Фаня улыбнулась и поднялась.

— Это я. Помощника своего ругаю. Старшего. Запропастился сын…

Анатолий Владимирович посмотрел на нее.

— Как вы хорошо улыбнулись! Хорошая улыбка, русская, все бы полотно осветила.

— Рыжая я, — виновато проговорила Фаня.

— Глупости. Чудесный цвет! — Он снова взялся за карандаш.

— Мне в кухню надо. Чугунок поставить на плиту, — робко произнесла Фаня и вышла.

Когда она вернулась, художник сидел на прежнем месте, уткнувшись в блокнот, и разговаривал с Борькой. Фаня стала прибирать в комнате. Анатолий Владимирович следил за нею и схватывал какие-то новые движения, новые живые черточки в лице.

Встряхнув скатерть и снова разостлав ее, Фаня остановилась у стола, вздохнула.

— Делайте, делайте свое!

— Да уж все дела переделаны. А посланца моего-что-то нету. Хоть беги за ним. Стемнело ведь.

Только теперь Токарев почувствовал в голосе Фани тревогу. И вполне искренне посоветовал:

— Так и бегите.

— Побежишь тут! — призналась она. — С Борькой бы можно было… Да ведь картошка в чугунке.

Анатолий Владимирович поднялся и сказал укоризненно.

— Что же вы стесняетесь? Бегите. А мы с Борей побудем. Ты любишь рисовать, малышок?

— Люблю.

— А как же картошка? — проговорила Фаня. — Снять надо.

— Нет ничего проще. Не на Олимпе живем. Картошку, слава богу, каждый день варим. Бегите.

Набрасывая на голову платок, Фаня сказала сынишке:

— Я скоро, ты поиграй с дядей.

— С дядей. Что вы! Он меня уже целый час дедушкой называет.

Оставшись вдвоем с Борькой, Анатолий Владимирович подвинулся ближе к окну, перевернул листок блокнота и несколькими движениями нарисовал зайца. Заяц понравился Борьке. Он просил нарисовать рядом с ним мишку. Анатолий Владимирович сказал, что зайчик испугается медведя. Лучше не пугать его, а подарить ему морковку. Большая, должно быть, очень вкусная морковка неожиданно появилась в заячьих лапах. Борька сразу же вспомнил, что за цветочным горшком, тут где-то рядом, еще с самого утра запрятал от брата огрызок морковки. Он неловко повернулся и опрокинул горшок с геранью. Горшок упал на пол и разбился. Борька испугался и заплакал, бросившись на руки к Анатолию Владимировичу.

— Это нам тетя Надя принесла, — говорил он сквозь слезы. — Мы свои продали… Мама бить будет…

— Не плачь, не плачь, — успокаивал Анатолий Владимирович. — Не побьет.

— Я спать хочу, — хныкал Борька.

— И прекрасно. Давно пара. Баю-баю, баю-бай…

Анатолий Владимирович стал ходить по комнате. Он пел все тише и тише, искоса поглядывая на малыша — не закрыл ли тот глаза, не спит ли? Закрыл… Ресницы не дрожали, дыхание стало ровным, Анатолий Владимирович умолк.

— Картошка сварилась, — пробормотал Борька сквозь сон.

И Токарев снова запел:

— Баю-баюшки-баю…

Он ходил по комнате, пел, а сам все думал о чугунке с картошкой, подошел к двери, легонько приоткрыл ее ногой; дверь заскрипела, Анатолий Владимирович запел чуть-чуть громче и боком прошел в кухню.