— Эх, милушка, — неожиданно заулыбалась старуха, — барометр-то все равно купили, говорят — надежнее. Ладно уж, останусь у вас, постели мне на сундучке, что ли, вздремну…

Не успела Клавдия Григорьевна приготовить гостье постель, как пришел Аркашка. И не один. С какой-то девушкой.

— Знакомьтесь, — стараясь не смущаться, проговорил Аркашка. — Это Лена Семенова.

— Новую себе ученицу привел? — выручила Клавдия Григорьевна и пояснила старухе: — Он сам занимается и другим помогает. — Она улыбнулась Аркашке. — Тебе от матери гостинец бабушка привезла… возьми.

Аркашка взял узелок, смущенно повертел его, разглядывая, не зная, что сказать. Хотел расспросить о доме, но при Лене постеснялся.

— Чай пить садись, — опять выручила его Клавдия Григорьевна. — Девушка, чаю хочешь?

— Нет, спасибо! Я на минуточку. — И посмотрела на Аркашку. — Где же ты живешь тут?

Аркашка положил узелок на стол и повел Лену в свою боковушку.

— Учится, говоришь? — с усмешкой спросила бабка. — Некогда? На девок всегда время найдется!

— Что вы, бабушка, Аркашка наш не такой. Да и старше она его, сразу видать.

— Чуток постарше. Да что ж тут такого? Я вот тоже у мужа постарше была, когда замуж выходила, а потом как-то оно сравнялось… любовь сравняла… и по эту пору никто не знает.

— Ну, все равно! — защищалась Клавдия Григорьевна. — Где она, та любовь?

— Ее поначалу не видать, любовь — она поначалу махонькая, ласковая, вроде белки… Да ведь белка, сама знаешь, не велик зверь, да лапист… Так что уж привет ему от Сашеньки передавать не стану. Материных гостинцев довольно, — сказала она и стала устраиваться на сундучке.

А в боковушке у Аркашки с Леной шел свой разговор. Лена перебирала книжки, разглядывала их, рассказывала про девчат из общежития, про то, что Нина Трубина, должно быть, скоро выйдет замуж.

— Разве? — с каким-то странным чувством спросил Аркашка.

И Лена поняла, что не надо было затевать этого разговора, догадалась, о чем он думал, и вдруг сказала, положив ему руку на плечо:

— Тебе не должны нравиться темные глаза, ты в них ничего не увидишь… Ты сам темный…

Надя и Плетнев бродили вечерами по городу.

Так уже повелось с некоторых пор, что Плетнев встречал ее на крыльце учебного комбината, расспрашивал с участливой улыбкой об успехах протекшего дня, брал под руку и вел куда-нибудь в тихие уголки Кремнегорска, подальше от завода, поближе к горе, к реке.

Надя говорила мало. Она больше улыбалась, удовлетворенно опираясь на руку Плетнева. Ей было совсем хорошо, когда Плетнев тоже умолкал. Можно было подумать…

Чувствуя крепкую мужскую руку, во всем испытывая внимательность, даже предупредительность, видя, что он постоянно хочет помочь ей, старается делать все как можно лучше, приятнее, чувствуя его ласку во взглядах и движениях, Надя все же думала: правдив ли он, можно ли ему довериться во всем? Мысли эти не то что тревожили ее, но всегда были с нею. Возможно, что не было ничего особенного, исключительного в этих мыслях Нади, возможно, так думала бы любая девушка на ее месте. Но эти мысли у Нади были острее, потому что, наделенная воображением, она была более недоверчива. Ее пугали насмешки людей — подруг ли по общежитию, товарищей ли по учебе. Впрочем, опасность подвергнуться насмешкам была ей свойственна, как и всякой девушке.

А он, идя рядом с нею, думал в минуты молчания: «Нравлюсь ли я ей? Захочет ли она полюбить меня? Что, если она попросту принимает мои ухаживания как должное, не делая разницы между мною и другим? А прямо нельзя спросить, — вдруг она в ответ рассмеется? И тогда придет стыд с его мучениями, о которых никому не скажешь. Да и говорить некому. Нет настоящего друга!»

Но он хорошо знал, что в таком неведении нельзя оставаться бесконечно, нельзя быть ровным в отношениях, это может ни к чему не привести и в конце концов больно заденет самолюбие… Однажды, прощаясь с Надей, он поцеловал ее. Надя удивленно посмотрела на него. Тогда он начал целовать ее снова и снова… Сердито оттолкнув его, она убежала, не попрощавшись. Несколько дней он не приходил ее встречать. Гордость ли мешала, или подсказал внутренний такт, но он не появлялся. Он не мог понять, что же произошло с ней?

А с Надей не произошло ничего особенного.

Поступок Плетнева был слишком резким, неожиданным для установившихся между ними ровных отношений. Это испугало Надю, — значит где-то, в чем-то она допустила оплошность и дала ему повод так поступить, значит, он способен этим воспользоваться, не считаясь с ее женской стыдливостью… Даже самый вид Плетнева был ей ненавистен.

Но когда он снова встретил ее на ступеньке крыльца, она первая протянула ему руку. Надя видела, что он сильно смущен, понимала, что будет извиняться, если не просить прощения, станет вести себя по-другому. И она угадала. В тот вечер они долго гуляли. Он даже не брал ее под руку, шел спокойно рядом, рассказывал о своей диссертации, которая не очень подвигается, потому что в мастерских много всяческих дел и они отвлекают, рассказывал о спорах с Леоновым. Он не боялся произносить его имени.

— Вы помните, что он тогда сказал: «Ты занимаешься диссертацией о резании металла, а я режу металл». Он этим похвастал, похвастал своей малограмотностью. И в этом он весь.

Надя тихо улыбалась. Она первая взяла под руку Плетнева. Он чуть наклонился к ней и продолжал говорить о трудностях в работе над диссертацией, жаловался на го, что устает, и предложил в воскресный день покататься на велосипеде. Она согласилась. Ей даже понравилось, что велосипед будет один. Так часто катаются парни и девушки. И прогулка ей тоже понравилась, несмотря на то, что они упали с велосипеда: на тропинке, вилявшей вдоль реки, попала коряга. Не было ни страшно, ни больно, а только смешно и даже приятно: Плетнев успел слегка поцеловать ее в щеку, когда колесо велосипеда ткнулось в корягу.

Они долго смеялись удачному падению. Плетнев помог Наде отряхнуть платье. Движения его были осторожны, руки нежны, но в его осторожности и нежности не было робости, и это понравилось Наде. Простота случившегося сблизила их.

Плетнев ощупал фотоаппарат, висевший на ремешке через плечо, осмотрел велосипед и покатил его по тропинке в гору. Надя, слегка подталкивая, помогала ему. Так они дошли до вершины горы.

— Разрешите, я сниму вас. Два дела сделаю — и приятное и полезное: проверю, не случилось ли чего с аппаратом. Как мы упали! — Он засмеялся и попросил Надю чуть отойти. — Теперь хорошо.

Надя посмотрела из-под руки на город, неприбранные волосы ее золотились от солнца, подол белого платья развевался по ветру. Плетнев щелкнул аппаратом.

— Зачем же вы? — удивилась она. — Я еще не приготовилась.

— Это будет отличный кадр, именно потому, что вы не готовились… А теперь, пожалуйста, готовьтесь.

Надя стала поправлять волосы, и Плетнев снова заснял ее.

— Я стану сердиться.

— Надя, поверьте мне: фотография тоже искусство. Я хочу, чтобы мои снимки были хороши.

— Можете снимать, — сказала она, слегка улыбаясь и чуть приподняв голову.

— Есть, снимаю. Но вы убедитесь, я докажу вам, что мои неожиданные снимки будут гораздо лучше. Я могу вам доказать это хотя бы сегодня. Хотите?

— Посмотрим…

Гуляли они долго. К вечеру на горе стало заметно свежеть. Плетнев предложил спуститься в низину.

— Я знаю здесь один чудесный уголок.

Место оказалось действительно красивое. Под горою, словно в ущелье, тек ручей. Над ним нависли ветви деревьев. И странное дело: деревья были разные. Выше всех на каменистом бугре стояла сосна, чуть наклонив свою молодую крону; с другой стороны, пониже, столпилось несколько елочек, еще ниже — три-четыре березки, а у самой воды раскинулась густая черемуха. Казалось, они нарочито прибежали сюда из разных сторон, поглядеть на ручей, вытекающий из горы.

Надя села на корягу под сосной. Плетнев моментально сфотографировал ее.