Медленно, тяжело и словно бы вразвалку, разводя вокруг волны, к берегу подошла баржа, груженная серыми штыками — слитками чугуна; подошла, торкнулась о берег смолистым боком, откачнулась и снова, уже легонько, привалила, пристала к берегу.

Мальчишки забежали в воду по самые колени, а девчонки остались на берегу.

— Куда вы? — закричал на них старик, что крепил причальный канат. — Утопнуть хотите? Пшли вон!

Но ребята не уходили, они радовались каждой новой волне и совсем не боялись угроз старика, потому что кричал он просто так, для острастки. Вот и сам он, сбив на затылок войлочную шляпу и закатав штаны до колен, тоже вошел в воду, и ребятам стало еще веселей. Алеша ударил ладонью по воде и обрызгал Сергуньку. Опять заболело под лопаткой, он едва не вскрикнул.

К реке стали сбегаться мужики — заторщики, береговые рабочие.

Баржу привел на буксире шустрый пароходишко. Рабочие, занявшие теперь уже почти весь берег, заставили ребят выбираться из воды.

Сергунька, обжимая намокшую штанину, посмотрел на Аленку и сказал:

— Гляди, пароход «Елена» называется… А ты — Алена.

— Нет, и я Елена. У мамки спроси, если не веришь…

— Елена? Елена? — удивился Сергунька. — А я думал, — Алена…

Алеше хотелось выкупаться. Он сказал об этом Пашке. Они побежали в ивовые кусты и начали раздеваться… Нет, не купаться хотелось Алеше, а плыть, плыть, плыть куда-то далеко… Это он понял сразу, как только бросился в воду. Он сильно взмахнул рукой и вдруг, застонав, испуганно пробормотал:

— Ой, не могу, больно…

— Вылезай сейчас же! — прикрикнул Пашка.

Вот что значит настоящий друг: он кричит на тебя, ругается, толкает, а тебе радостно, хорошо, и хочется обнять его, да жаль, что болит рука!

В конце мая воскресным днем собрались ребятишки в лес.

С утра было солнечно, но свежо, еще дул тот ветерок, про который говорят, что он опоздал с рассвета.

— Поздняя в этом году весна, — с досадой говорили домашние и сами же оправдывали ее, неторопливую, северную, не всегда ласковую: — Черемуха цветет!

И в самом деле, утро было хотя и свежее, но пахучее, черемуховое.

Сперва было холодно босым ребячьим ногам, потом стало теплее, особенно на повернутых к солнцу придорожных отлогих срезах глинистой потрескавшейся земли. Паутинчатый узор трещин немножко старил землю, но зато делал ее роднее, теплее, вроде мамкиной ладони, даже хотелось прижаться щекой. Это Алеша чувствовал, хотя и не мог выразить. Но какой свежей и яркой после глинистых косогоров была молодая трава!..

И все занимало детвору: и кудрявая береза с блестевшими, еще не полными листочками, ронявшая рыжеватые, похожие на гусениц сережки; и одуванчики, особенно белые, потому что редко встречались; и яркие от солнца бугорки; и овраги с их иногда глубокой тенью; и большие полянки, где Аленка срывала листья щавеля, жадно их ела, а Маша собирала лютики.

Набрели на огромный выворотень, забрались на него, толкая друг друга, уселись меж корней, перепачкались глиной. Вспомнили, что где-то здесь недавно прорубили тракт в башкирскую землю, стали раздумывать, в какой же это стороне. Алеша побежал на разведку, но вдруг остановился, оглядываясь вокруг, поднял голову: сильный запах цветущей пихты напомнил давний день, похороны отца… Алеша задумался, провел по глазам рукою, будто собирал лесную паутину, постоял и вернулся на проселок, поближе к ребятам. И тут сразу повеселел: заметил высокую ель с голубоватой хвоей, какой никогда еще не видел. Она была окружена молодой порослью. Коричневая опушка побегов напоминала мягкий цыплячий пушок.

— Вот дождь будет, и грибы будут! — услышал он голос Аленки и совсем позабыл про то печальное, о чем недавно подумалось. — Сама пойду, не побоюсь. А тропинки не станет — так я заломочков заломаю!

Проселок незаметно перешел в лесную дорогу.

Нет ничего проще и неожиданнее лесной дороги… Если на проселке одна, ну от силы, две колеи — то здесь их не посчитать: кто проехал, тот и оставил свой след на влажной земле, и не какой-нибудь, едва заметный, а глубокий, сохраняющийся надолго, до самой зимы. Тут тебе и пень, и травянистый островок, и глинистый лишай, и коряга, и устланная палым листом лужица темной воды. Этих желтых, темных, побуревших палых листьев становится на земле все больше. Увлечешься ими, перейдешь с дороги на поляну, оглянешься, а ты — уже в лесу.

Алеша услышал шум сосен. Странное дело: ему показалось, что шумели они оттого, что, раскачиваясь, тянулись к небу — тонкие, высокие, росли, обгоняя одна другую. А ведь не каждая сосенка попадет в небо своей зеленой вершиною!..

В сосняке ребятам стало идти веселее: и легко и щекотно от щедрой россыпи хвойных игл.

— Гляди-ка! — крикнул Алеша.

Под сосною, на выступивших из-под земли извилистых корневищах, валялись остатки вышелушенных кедровых шишек. Алеша захватил горсть сухой красноватой шелухи и швырнул ею в товарищей. Сергунька, смеясь, отбежал, наклонился, чтобы захватить и себе горсть шелухи, но увидал стерженек от шишки, поднял его и похвастал:

— А вот — видали?

Забыв про то, что можно обсыпать друг друга белкиными объедками, все, даже Маша, принялись искать стерженьки. Больше всех собрал Пашка.

Стерженьки были шершавые, гибкие, сгибались в кольцо, но не ломались, было даже досадно — какие они крепкие, а хотелось непременно сломать. Поиграв, Пашка отдал их Маше.

Обгоняя друг друга, кидаясь шишками, вспугивая птиц, ребятишки выбежали по просеке на поляну, окруженную березами. Поляна рябила пнями. Трава пушистая, высокая, но мокрая, — нельзя поваляться в ней. Оставалось только захватывать пни — кто скорее, — взбираться на них.

— А я что нашел, что нашел! — воскликнул Сергунька.

Ему сегодня здорово везло: на грязной, сморщенной ладошке лежало голубоватое с темными крапинками птичье яйцо. Он показал его всем, но потрогать не дал даже Аленке.

Ребята обступили Сергуньку и не слышали, как подошел к ним бородатый плосколицый человек в серой куртке с зелеными отворотами, в высоких сапогах и с ружьем за плечами.

— Вы что тут делаете? — сердито спросил он и взял Сергуньку за плечо. — Чужое нашел? Видишь, на пень положено — не бери. Давай сюда.

Нехотя протянул Сергунька руку.

С жалостью и обидой глядела Аленка, как махонькое голубой окраски яйцо скатилось в огромную заскорузлую горсть охотника.

Усмехнувшись, бородатый тяжело и шумно зашагал по высокой мокрой траве.

— Это хозяйский, — сказал Пашка про охотника. — Выслуживается. Целковый заробить хочет. Пошли… ну его к черту!

Сидеть на пнях никому не захотелось.

На краю поляны, под елкой-малолеткой нашла Маша птичье гнездо. Это была ее первая находка.

— Ветром сдуло, — вслух подумала она.

— Дожидайся! — засмеялся Сергунька. — Это он — зоритель. А свалит на нас.

Ребята пристроили гнездо в траву под елкой, подальше от недоброго взгляда, и пошли вперед.

Спустя немного напали на ручей.

Ручей затенили сросшиеся над ним заросли ольхи и черемухи. Вода была темная, солнце не пробивалось к ней сквозь листву, только на поворотах, меж камней и коряг, вода, убыстряя течение, оживлялась рябью, казалась чуть светлее. Вдоль ручья, то отступая, то подходя к самым зарослям, тянулась давно, не за один год, пробитая тропинка. Где-то она должна была перебежать ручей.

Так и случилось.

Никто не приготовил в этом месте ребятам удобных мостков. А место оказалось широкое. Только на самой середине лежал почти круглый пористый, обомшелый снизу камень, по сторонам его были брошены охапки скользкого ивняка да две-три коряжистые ветки.

Было бы здорово — разбежаться и перепрыгнуть ручей. Но ежели не хватает силы, нужно сделать это в два прыжка, ступив посредине ручья на камень. Прыжки должны быть большущие. Видно, что камень положен мужиками. А это уж бабы намостили вокруг него веток. Только где взять Алеше такую силу, чтобы, едва коснувшись камня ногою, перелететь на другой берег? Конечно, можно было бы перейти с ивняка на камень, с камня на корягу, а не то — обойти бродом. Но для чего тогда положен камень? Не будь его — все было бы проще.