Когда Надя слушала рассказ матери, то сама начинала мечтать о звездах, о том, кто живет на них, и, кажется, совсем хорошо слышала чье-то дыхание и звон лошадиных пут, словно лежала под дедовским возом. И однажды она рассказала подругам о своих ночевках в поле. Девочки удивились: когда же это могло быть, если ни воза, ни деда в то время у Нади не было? Но она продолжала настаивать и для большей убедительности стала рассказывать, как трещал костер, а дедушка сидел у огня и курил трубку. И еще как-то Надя рассказывала подругам, что однажды, когда она была совсем маленькой, она вышла ночью во двор, сбила три длинные сосульки, висевшие под крышей, принесла их в избу и спрятала на печи, чтобы утром пососать ледяные конфеты. Утром «конфет» не оказалось, и она плакала, спрашивая, кто их забрал. Рассказывая это подружкам, Надя все же не помнила твердо, было ли это с ней или с ее мамой. Надя долго, до пятого класса, играла в куклы и даже когда делала уроки, то усаживала тряпичную Таню перед собой.

Настало время, и кукол сменили увлекательные книжки с загнутыми уголками, с потрепанными страницами, с желтыми пятнами от засохших цветов. Одну из них она перечитала несколько раз. Книжка называлась «Алые паруса». В ней говорилось о любви и дружбе и еще о чем-то таком, чего Надя не могла понять. От этой книжки было и радостно и грустно… Никто еще не клялся ей в верности и дружбе. Эту книжку она привезла с собой на стройку, часто заглядывала в нее, как-то дала ее почитать подружке по комнате, краснощекой толстушке Фане, но та даже не дочитала ее. Фаня вообще не любила книжек. Но можно ли было не прочитать такую книжку? Золотоволосая девушка Ассоль поверила в свою мечту. И потому мечта стала явью. Вот так бы и ей! Так бы и у нее в жизни… Жаль только, что нет теперь таких капитанов и нет кораблей под алыми парусами!

Рука девушки все еще лежала на контроллере. Уже минут пятнадцать коксовыталкиватель не двигался. Внизу что-то не ладилось, наконец раздался крик мастера: «К десятой!», — и Надя резко повернула рычаг. Перед ней замелькали острые темно-рыжие грани коксовых печей.

Неделю спустя Надя возилась у основания своей причудливой машины, исправляя поломку. Утренняя дымка ползла в отдалении по ребристым перекрытиям площадки, не желая выбираться из заброшенных канав, еще не успевших зарасти травой. Сквозил ветерок. На обломках железа лежала роса.

Николай издали увидел в то утро Надю, замедлил шаг, словно раздумывая, а потом ускорил и, подойдя к машине, громко сказал:

— Здравствуйте!

Громко потому, что боялся, а вдруг девушка не расслышит, и тогда он уже не в силах будет найти в себе столько нарочитой беспечности, чтобы еще раз повторить то же самое. Но Надя услышала и поднялась.

— Ой, как громко!

— Давайте помогу, — проговорил он и отобрал у нее гаечный ключ.

— Это что же такое? — рассмеялась она. — Отдайте ключ, я и сама умею. Отдайте, а то опять поссоримся.

Николай посмотрел на нее с нескрываемым удивлением. Он так обрадовался этим словам, он мог бы расцеловать ее за эти слова, если бы только у него хватило смелости. Ведь он тоже почему-то считал, что между ними произошла какая-то размолвка, словно они уже давно знают друг друга.

— Моя фамилия Леонов, — сказал он. — А зовут Николаем.

— Я знаю, — промолвила Надя, улыбаясь и отбирая у него ключ. — Мне о вас говорила одна девушка, Фаня.

— А что она говорила? — Николай крепко держал ключ в руках и в то же время боялся сделать девушке больно.

— Да говорит, есть один парень, тоже все книжки читает. Его философом ребята зовут.

— А мне она, значит, про вас говорила! — вспоминая давний разговор, заулыбался Николай.

— Когда-то в клубе на вас показывала, — не слушая его, продолжала Надя. — Это, говорит, не человек, а философ.

Надя засмеялась.

— Чему вы смеетесь? — спросил Николай, краснея.

— Просто так. Давайте ключ. Идите, а то на работу опоздаете. Давайте же!

Оживление Николая пропало. Безвольным движением отдал он, почти выронил ключ. Улыбка исчезла, и все выражение лица резко переменилось.

— Чего это вы?

— Я? — Николай попытался изобразить на лице веселое удивление, но ничего не получилось, и тогда как можно более громко он сказал: — Ничего. До свиданья!

Натянуто улыбаясь, он повернулся и пошел.

Надя посмотрела ему вслед с легкой досадой. «Чудной какой-то. А может, просто задается? — Она стала подтягивать гайку ключом, задумалась! — Или обиделся? Так на что? — Вспоминала весь разговор, улыбнулась. — Какой обидчивый, хуже девчонки!»

А Николай и в самом деле обиделся. Но, странное дело, он не замечал в себе раньше этой черточки. Или его никто никогда не обижал? Нет, было. Сколько, например, обидных слов успел наговорить ему тот же Плетнев! А Сергей Сергеевич? Но Николай не обижался на них; он только злился и старался потом доказать свою правоту. С годами он ее и доказывал… Торопливо шагая по рельсам, он думал: что же могло его сейчас обидеть? Смех девушки? Так он не знает, почему она смеялась. Когда-то Фаня даже дураком обозвала, и то он не обиделся. Только не стал провожать до крыльца. А тут обиделся. Почему? Почему это дрогнула у него губа, когда он выпустил ключ из рук, почему он невольно вспомнил Аркашку Черепанова, его грустную улыбку, когда они стояли в палисадничке, а Женя разговаривала с Федей? И вдруг подумал: как это Аркашка мог отойти без обиды, когда видел, что Женя ласково и просяще смотрела на Федю? Теперь это показалось Николаю странным…

Грустные раздумья мешали Николаю работать, и он твердо решил не думать больше о девушке. И как только решил, вдруг понял, почему обиделся. Какими хорошими словами она его встретила: «Отойдите, а то еще раз поссоримся!» За эти слова он готов был ее расцеловать, дал ей понять это, поверив ее искренности, а она засмеялась. Выходит — обманула, выходит — те ее слова были неправдой, выходит — она посмеялась над ним и своим словам, которые он так горячо принял, не придавала никакой цены. Это-то и было обидно.

Так! Теперь все ясно. Теперь можно и успокоиться, а значит — забыть все, что произошло. Да, по существу, что же тут особенного произошло? Ничего. А все же…

И снова его одолевали какие-то странные мысли. Горечь, вызванная обидой, все еще давала себя знать. Почему ее слова так пришлись по душе? Потому что это были его слова, он мог бы их сказать, но не посмел. Если бы ей пришлось разговаривать с ним раньше, то она поняла бы, что у него даже голос изменился, когда он заговорил с ней, стал неузнаваемо ласковый… Потому и обидно, что так все получилось.

Опять Николай пошел с работы другим путем. Но это не принесло ему утешения. Весь вечер он упорно заставлял себя заниматься чертежом, который когда-то так интересовал его. Разные стороны одной и той же детали, выполненные на чертеже, не складывались в одно целое. Он перестал разглядывать чертеж, отбросил его, взял книгу, начал бездумно перелистывать ее, потом вдруг вспомнил, что его когда-то обозвали философом, а не человеком, и что Надя, повторив эти слова, засмеялась. Он отложил книгу и встал из-за стола. Досадно, досадно на самого себя! Чудак! Не она же придумала это прозвище. Она его только повторила. А придумал Бабкин. Почему же он обиделся на нее? Глупо! И все его поведение — затаенная обида, неожиданный уход — представились теперь смешными. И Николаю стало стыдно. Что она подумала о нем? Завтра же надо подойти к ней, заговорить. Возможно, она ничего такого и не заметила…

Уже в последнюю минуту, поравнявшись с коксовыталкивателем и поднимая голову, Николай решил, о чем ему для начала спросить Надю.

— Здравствуйте! — крикнул он. — Как там Фаня поживает? Давно ее не видел.

Надя весело ответила:

— Мы с ней теперь не живем, она замуж вышла.

— Замуж? — спросил озадаченно Николай. — За кого?

— За одного сталевара! — Надя повернула ручку контроллера. — Мне сегодня и поговорить некогда. Так что не обижайтесь.