Вечером хмурый, с больной головой, выпив полную кружку воды, он ответил Бабкину, когда тот спросил про самочувствие.
— Иди ты к черту!
— Это мне нравится! — проворчал Бабкин. — Я-то при чем? Ничего, опохмелишься, молодцом будешь… Даже не верится, что ты из рабочих. У мамки полы мыл, цветы поливал, картошку чистил — сразу видать. Зашел вчера и оглядывается. Не очень красиво показалось? А мне, знаешь, на это самое… я парень пролетарский. Я и выпить могу!
— Я сюда не пить приехал.
— Не агитируй! — В голосе Бабкина прозвучала досада. — Еще инженер из командировки явится, тогда мне крышка. У того все по полочкам. Одних щеток штук пять. Кровать бережет — не сядешь. А я — вот как! — И он повалился на постель, забросив ноги на железную спинку койки. — Видал?
Николай вспомнил почему-то побасенку про Ивана-Гулевана, покраснел, торопливо достал деньги и почти все отдал Бабкину.
— Я мог бы и подождать.
— Бери! — зло сказал Николай. — И — все! Так и знай! — проговорил он, отворачиваясь к стене и с головой укрываясь одеялом.
— Пройдет! По себе знаю! — утешил Бабкин.
Всю неделю Николай был сдержан, молчалив. Складки в уголках рта обозначились резче. По вечерам, если не было комсомольских собраний или походов на отстающие участки, садился за книгу, долго читал, и непременно прятал ее в сундучок.
В 1930 году, когда заложили Кремнегорск, Николаю было восемнадцать лет… особенный возраст, когда ищут такую книгу, которая скажет о жизни все, когда истина, открытая сегодня, представляется значительнее всех предыдущих, когда одно желание — не отстать от века.
В Тигеле он перечитал немало книг. По вечерам, после заводской смены, таскал с вокзала в клуб металлургов железный ящик с кинолентой, — помогал киномеханику. Библиотекарша, которой Николай дарил цветные рекламы заграничных боевиков, позволяла ему подолгу рыться в книгах, брать любую. Случайно он напал на книгу с любопытным и странным названием «Диалектика природы». Бывшего фабзайца, токаря третьего разряда, эта книга взволновала своей загадочностью. Она оказалась очень интересной и очень непонятной. Нужен был особый ключ, чтобы раскрыть ее необычайный смысл. Раздобыть этот ключ помог Николаю секретарь комсомольского комитета. Секретарь учился на вечернем рабфаке и подарил ему книгу «Философское учение марксизма». Сначала Николай, сам не зная почему, прочитал в ней места, подчеркнутые красным карандашом, потом, немного успокоившись и постаравшись сосредоточиться, начал с первой страницы… Хорошо было читать поздним вечером дома, в боковушке, где все, кроме бревенчатых стен и тесовой переборки, сделано своими руками. И столик, и лампа на нем, и этажерка дороги были тем, что он смастерил их сам — выстрогал, выпилил, выточил и, где нужно, обил железом. Узорчатая резьба, металлический блеск уголков радовали, вызывали законную гордость. Но еще приятнее было не замечать этих вещей, запросто обращаться с ними, по-хозяйски облокотясь о стол, бережно перелистывать страницы книги, неторопливо читать и лишь изредка поглядывать на свою темную четкую тень, такую занятную, пожалуй, даже красивую на медовой желтизне переборки… Хорошо было читать, да вот понимать было трудно. Оглянется, а помочь некому. В окне серебрилась луна, и холодноватой белизною костей проглядывал сквозь траву камень-трескун — остаток фундамента разрушенного в гражданскую войну заводского сарая. На высоком его углу чуть заметно покачивалась тень от куста полыни. Николай знал хорошо каждую трещинку в этих камнях. Когда-то в фундаменте торчали метровые болты, каждый с гайкой и шайбой. Ребятишки, собираясь целой ватагой, расшатывали болты, выворачивали их, а потом, сторонясь и опасаясь взрослых, тащили на Шоссейную улицу, где кузнец давал им за каждую пару болтов настоящий медный пятак. Однажды был такой счастливый день, что Николай притащил кузнецу шесть болтов. На вырученные пятнадцать копеек купил две книжки с картинками. С них-то и началась его домашняя библиотечка. Николай отвлекался от книги, совсем переставал понимать прочитанное и еще больше жалел, что некому помочь. Он тогда еще не думал, да и не мог думать о том, что принадлежал к поколению ребят, которым отцы не могли помочь разобраться в серьезных книгах…
Туго был набит вещами самодельный дорожный сундучок, но для такой книги место в нем нашлось.
— Что это у тебя за священное писание? — спросил однажды Бабкин. — Философия! Ты бы лучше техническими расчетами занялся, чертежи посмотрел бы. А то у тебя сегодня не очень ладно получилось.
Это была правда. Николай едва не запорол деталь. Если бы не Бабкин, попал бы в бракоделы.
— Орел! — продолжал издеваться Бабкин. — Прямо с философского камня начал… Начни-ка лучше с фундамента, с того камня, на котором твой станок стоит, а потом поднимайся повыше, изучи все до последнего винтика, тогда и возносись в заоблачные высоты.
— Сам-то ты часто за расчетами сидишь?
— У меня талант! Я и так в своем деле до высшего разряда дойду.
В дверь постучали.
— Антре?!
Вошла розовощекая толстушка в белой кофте и синей сборчатой юбке.
— Ой, да ты не один! — сказала она, чуть краснея и взбивая высоко подстриженные рыжие волосы.
— Как это не один?
— А вот молодой человек…
— Это не человек. Это философ.
— Правда? — заулыбалась девушка. — А я думала…
— А ты поменьше думай, Фанечка!
— Не мешай заниматься, — сказала толстушка, стараясь обратить на себя внимание Николая. — Между прочим, в нашей комнате тоже есть одна такая, все с книгами, все с книгами… романы читает. То-о-олстые! Надей зовут. Недавно с мраморских разработок приехала. Из Орел-городка.
Николай промолчал и еще ниже склонился над книгой.
— Пошли, Фаня, — сказал Бабкин, толкнув ногою дверь. — Адью!
Однажды Николай зашел к Алексею Петровичу рассказать о делах, узнать новости. Алексей Петрович сказал, что тетя Клаша требует выписать ее поскорее в Кремнегорск, но идти жить в барак не хочет, а советует купить домишко в старом поселке за Орлиной горой.
— Что же это получается? — нарочито сокрушался Алексей Петрович. — На новой стройке плесень разводить! Да и лето на исходе, скоро осень пожалует, а там зима… куда к черту! Лучше мы это дело по весне спроворим. Верно, Кольчик?
В конце августа Алексей Петрович получил неожиданную телеграмму из Громкой. С трудом — от волнения — понял он ее смысл: дядя Кузьма при смерти, просит приехать. Телеграмму послала дочь старика Наталья.
Начальнику строительства Алексей Петрович сказал, что умирает отец.
Разве он солгал?
Противоречивые чувства волновали его. И жалость к дяде Кузьме, и горечь при воспоминании о далеком детстве, и человеческое, не заслуживающее осуждения любопытство.
Отец… Он выговорил это слово с трудом — оно едва не задушило его слезами. Не ожидал он, что так заколотится сердце…
Начальник строительства Нечаев, он же и директор будущего завода, широкоплечий, бритоголовый («Крепкий орешек» — говорили про него на стройке), произнес в раздумье:
— Отец… Жаль. Очень жаль… Что ж, надо ехать.
Алексей Петрович молча вышел.
В Громкую приехал он ранним утром.
Небо светлело. Теплые краски рассвета смягчали свинцовый оттенок воды, пруд оживал, все яснее проступали на нем серебристые черточки зыби. И волны уже подкатывали к самому берегу, под чьи-то примкнутые цепями лодки. Дымки рассеялись, и на противоположном берегу обозначились прямые, уходящие вверх улочки. Шелевка рабочих домиков издали казалась сизоватой, оттого что ночной дождь чисто промыл ее, а солнце не успело еще просушить. И березки поэтому казались темнее обычного и легко скрывали в этот утренний час первую желтизну листьев.
По ту сторону пруда виднелись две домны. Алексей Петрович мысленно назвал их самоварчиками, невольно сравнив с кремнегорской домной. Но вкладывал в это слово особое чувство. Не эти ли маленькие темные печи олицетворяли славу седого Урала? На какую-то минуту он даже забыл о печальном событии, ради которого приехал сюда, в незнакомый город.
