Он попросил сидевших у костра приглядеть за его сундучком и побежал вниз по рыхлой глине. Натертые травою подошвы тяжелых ботинок раза два скользнули по меловым комкам, по щебню. Ярче, синее показалось небо. И где-то высоко, прямо над головою, заметил Николай несколько редких звездочек.
Очутившись на дне котлована, он уже не видел экскаватора и не таким резким казался гул мотора, зато слышнее стал скрежет и тонкий свист режущих глину лопат. Николай остановился у первой свежей выемки и при свете воткнутого в насыпь чадящего факела глянул в лица землекопов. Ночная резкость света и теней придавала их молодым лицам тон суровой, завидной мужественности. Землекоп, шедший посредине, отвалив пласт, распрямил спину и, сунув Николаю лопату, сказал:
— В соседнюю бригаду сбегаю.
Нерешительно, боясь, что его принимают за кого-то другого, Николай взял лопату и проговорил:
— Я только с поезда… по комсомольской путевке.
— Красота! — обрадовался паренек. — У нас тут на стройке комсомольские ночи, отстающим участкам помогаем. — И, убегая, пообещал: — Утром мы тебя определим, доведем до комсомольского комитета.
Николай поспешно кивнул.
Дома каждую весну приходилось ему вскапывать огород. Делал он это с большой неохотой, после того, как мать скажет не один раз, сердито напомнит в последний. Тогда, не скрывая досады, хватал он лопату, бежал в огород и принимался, как говорила мать, швырять на все стороны. Притомившись, перестав сердиться, начинал работать медленнее, но зато и спокойнее, лопата глубже входила в землю. Николай не замечал уже того, что делал, позабыв о травянистой меже у плетня, до которой надо было дойти, постепенно отступая, обходя куст черемухи, деревцо рябины. То место, с которого Николай начинал, всякий раз приходилось ему, под скупую улыбку матери, перекапывать дважды.
Легко, почти со звоном врезалась лопата в глину, с двух толчков отвалила тугой белесый пласт. «Есть сила!» — подумал Николай, радуясь легкости своих движений и тому, что рука не скользит по черенку, а крепко держит его. Но когда вскоре он перестал ощущать прохладу черенка и почувствовал сухой жар в руках, то встревожился и впервые в жизни пожалел, что не любил вскапывать огород.
— Рукавицы возьми, — посоветовал сосед. — Вот они, рядышком, — и добавил, приглядываясь: — По-бабьи копаешь, вроде под картошку. Поучить некому было? Батьки нет, что ли?
— Нет, — глухо ответил Николай.
Работать в рукавицах оказалось еще труднее — они были большие, новые и, как назло, скользили по черенку, да так, что однажды Николай чуть не выронил лопату. Он бросил рукавицы и, досадуя, подумал: «Буду терпеть!» Понадеялся на свои привыкшие к железу руки, но со страхом прислушивался к тому, как где-то в одном месте горячей ладони боль становилась все острей и острей. И ему представлялось озабоченное лицо матери: она сокрушается, сожалеет, как нелегко дается сыну самая простая работа. Не любил он этих жалостей и всякий раз старался заговорить о чем-нибудь другом. Нечего сокрушаться! Не отстает же он от других и уверен, что не последним дойдет до шпагата, натянутого между двумя колышками.
Орудуя лопатой, Николай улыбнулся тому, что так просто, без музыки и песен, без торжественного напутствия, без красных знамен, какие всегда бывают на плакатах, началась его новая жизнь, жизнь на большой стройке, о которой такие, как он, ребята мечтали во всех концах страны.
— Отдохни, — посоветовал сосед, когда они достигли межи. — Не красуйся…
Комсомольская ночь на рытье котлована далась нелегко. Сундучок показался таким тяжелым, что Николай еле поднял его на плечо.
— Давай подмогну, — сказал тот паренек, что обещал довести до комсомольского комитета.
— Нет, я сам… не маленький. Токарем работал… Ты только скажи, где тут первый участок?.. Одного человека нужно разыскать.
— А кого? Может, я знаю?
— Мастер Пологов… Алексей Петрович.
— Пологов? У нас на домне такого, кажись, нет. А первый участок вот он — под горою. Это гора Орлиная… Ну, как? — многозначительно спросил паренек. — Руки покажь.
— Чего их показывать? Они при мне.
— При тебе? А рукавицы мои закопал!
Николай смутился, начал оправдываться.
— Ладно, — пожалел его паренек. — Считай, что в землю посадил. Подождем, пока новые вырастут!
Они подошли к ручью. Николай услышал кисловатый запах намокшей в воде ореховой клепки, и запах самой воды, по-особому ощутимый на рассвете, и едва уловимый неокрепший запах трав.
А мир между тем начинал пробуждаться.
Слышнее и протяжнее гудели в степи автомашины, донесся резкий гудок паровоза. Явственнее стал птичий щебет: то казалось, что кто-то щелкает по невидимому листу жести свистящей тонкой проволокой, то колет какие-то особенные, должно быть с металлической скорлупой, орехи, то трясет над самым ухом туеском, наполненным звонким горохом. Но самих птиц не было еще видно. Они собирались вдалеке, у Орлиной горы, встречать неторопливое солнце. Ни одна не выпорхнула из-под ног, хотя часто попадались зеленые кустистые кочки. Трудно было идти по мокрой росяной траве. «Забродился весь, — подумал Николай, поглядывая на свои ноги. — Даже брюки намокли… Ну и пусть!» Усталость еще давила его. Не то чтобы она делала его безразличным ко всему или равнодушным. Нет, она успокаивала, умиротворяла… Где-то в стороне раздался девичий смех, потом детский плач Николай вспомнил ночных спутников. Минувшая ночь, полная огней и ребячьей тревоги, отодвинулась в его сознании куда-то очень далеко. Лицо его горело, и глаза чуть побаливали, словно он, по глупой мальчишеской выдумке, умылся песком.
Они шли по степи, пересеченной канавами, будто по размежеванному полю. Справа возвышались леса над строящейся домной, чуть подальше, на бугре, возводили дом заводоуправления. Слева виднелись палатки.
— Наш полотняный городок.
Николай огляделся. Туго натянутый, потемневший от росы брезент палаток волновался на утреннем ветру. И пришли на ум слова старой, слышанной в детстве песни: «Здравствуй, город полотняный!..» Полежать бы сейчас на брезенте, как на прохладном песке у реки, полежать, ожидая солнца, заложив руки за голову, прикрыв глаза…
За палатками пошли землянки, а дальше — бараки.
— Ну, что, — спросил паренек, — нравится тебе Кремнегорск? Погоди, солнышко позолотит его — еще красивее станет. Жаль, что ты раньше не приехал. Недавно город закладывали. Под фундамент первого дома документ положили… погоди, я даже списал себе, послушай. — Он достал из кармана грязную, растрепанную записную книжку и начал басовитым торжественным тоном: — «Июля пятого дня тысяча девятьсот тридцатого года, в дни шестнадцатого съезда ВКП(б), на северном склоне горы Орлиной в присутствии четырнадцати тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству первой части города Кремнегорска». Ясно? Строится этот дом, строится город… а пока в палатках живем, в бараках… мастер твой, если, говоришь, он на первом участке, должно быть, знатный человек, или везучий. На первом — только бараки. Вот… по этой дороге шагай. А комитет комсомола — вон там. Ну, до следующей комсомольской ночи. Их у нас еще будет! Скоро плотину строить начнем… помогать придется. Днем я монтажник, а ночью землекоп. Фамилия моя Якимцев… Еще встретимся!
Николай подумал, что Якимцев — парень веселый. Лицо у него хоть и рябое, но рябины эти придают ему задора, делают приятнее, милее.
Теперь, на рассвете, в предутреннем холодке, когда погасли костры, когда их отлетающий дым слился с серебристо-сиреневой дымкой горизонта, степь казалась мертвой, холодноватая ясность и четкость ее линий напоминала развернутый во всю ширину гигантского ватманского листа план, на котором были размечены строительные участки. Даже от нараставшего птичьего щебетанья, от гудков, автомобилей, скрежета лебедок, шума раскрывающихся ковшей степь не становилась живее. Но чем ближе подходил Николай к палаткам, переходя с кочковатой и корявой дороги на тропинку, тем больше встречалось ему живых, свежих красок, заставлявших забывать об огромном, даже пугающем размахе строительства. Иногда чудилось, будто идет он по какому-то извилистому страшному ущелью. И то, что простор вдруг суживался до невозможного, тоже пугало. Так легко затеряться среди канав и насыпей, среди клубков проволоки, штабелей леса, не очищенных от коры бревен, черных до смоли труб, среди оранжевых гор кирпича, тускло искрящегося камня, неприметно осыпающегося песка, курящегося голубоватым дымком цемента. Возникло тревожное чувство: а вдруг не найдешь того, чего ищешь? И сразу вспомнились товарищи, дом, мать… В Тигеле — все привычно, знакомо, а тут — немыслимый простор. Поэтому так обрадовало белье на веревке, протянутой между двумя палатками, особенно белое детское платьице. Значит, и здесь, как всюду, есть у людей свое, родное. Будет оно и у него, стоит только найти Алексея Петровича. Да и этот самый Якимцев — теперь тоже вроде как свой.
