Клашка засмеялась, и он повел ее, близкую, ласковую, из пахнущей прелью, пьянящей лесной полутьмы на розовый свет.

Не протрезвившиеся к утру землекопы принялись за работу. Дня через три на подмогу им подослали батальон саперов. Разместились солдаты в землянках, в каких жили все рабочие, трудились с утра до ночи на болотисто-корявой земле и не выдержали… Умер один, другой, третий… Начальство «приняло меры»: заменило русских татарами, мордвой, башкирами… Но и те гибли в каторжном труде, мерли от грязи и болезней. Хоронили их торопливо, чаще всего по ночам, чтобы меньше было свидетелей. Алеша был на одних таких похоронах. Народу за гробом шло немного. Увидел он здесь Кузнецова. Когда возвращались с кладбища, Кузнецов улыбнулся ему:

— Это какой же рожок у тебя на память спрятан?

Алеша чуть покраснел, начал рассказывать.

— Память хорошая, — согласился Кузнецов, — и рассказ про углежогов интересный. Жаль только, что ничего они не добились… Да вот и теперь народишко гибнет… А нашему управителю хоть бы что! Людей много. Нищает мужик в деревне, идет на заработки в город — на фабрику, на завод. Хватает народу. Чего его жалеть? Дела много. Железных дорог сколько понастроили, заводов, и еще строят. Вот и домна понадобилась… А то, что рабочего убило или с голоду он помер, — управляющему все равно. Он не боится рабочих, знает, — ничего не добьются, потому что в одиночку действуют. В России — там хоть в союзы рабочие вступают, бастуют, а тут, на Урале, тихо. Ты, наверное, и слова такого не слышал еще — «стачка»? Забегай как-нибудь ко мне, поговорим. У меня книжки интересные есть…

— Приду, — сказал Алеша и с тревогой подумал: «Это, наверное, и есть политика».

А Кузнецов продолжал:

— Я многое видел. В Сибири побывал…

— А там, в Сибири, как?

— По-разному, — уклончиво ответил Кузнецов. — Познакомился я с мужиками, с охотниками, уходил с ними соболевать. Ты, вероятно, про соболя и не знаешь? Во всяком случае, в лесу не видел? Он ведь только в Сибири водится. Очень лакомство любит, а больше всего — мед.

— Я другого соболя знаю… что на железе выбит, — сказал Алеша. — Марка такая…

— Знаю. Этот соболь позубастее, его не сразу убьешь… Соболевать на него с дробовиком не пойдешь. — Кузнецов улыбнулся. — А потом я на северном Урале бывал, соляные колодцы сверлил. Налегаешь грудью на ворот и ходишь кругом, будто лошадь. Грудь у меня и по сию пору болит. Вроде приписных работали. Ты не слыхал про таких?

— Дедушка у меня таким был. В шахте работал.

— Так… — задумался Кузнецов. — Ты, паренек, вижу, хорошего роду. А никто в твоем роду пушек для Пугачева не лил? Про Пугачева-то тебе рассказывали?

— Дядя Кузьма рассказывал, да только я не все помню.

— Хороший, стало быть, у тебя дядя, добрых людей не забывает. Да и жигаль этот — молодец, интересно рассказывал… Тощают леса — это он верно приметил. Много развелось хищников. Где хотят, что хотят, то и берут. — И, кажется, забыв про то, кто шел с ним рядом, Кузнецов сказал: — Реформу провели, а порядки дореформенные остались. Заводскому человеку этого не понять: он и рабочий, он и крестьянин — двойная душа.

— На старом заводе, — проговорил Алеша, — куда лучше было. Там, как только лето, завод останавливают и всех отпускают на страду.

— Эх, ты! — Кузнецов похлопал Алешу по плечу. — На других заводах, случается, и на дольше отпускают, чтобы расходы сократить. Гуляй, если деньги есть. А хозяин не платит. У хозяина, брат, кризис! — И Кузнецов засмеялся. — Вот уж теперь готов пари держать, что про кризис ты ничего не знаешь…

— Про кризис не знаю, — сознался Алеша.

Когда на стройке домны работать стало совсем невыносимо, хозяин прибавил по гривеннику, снизив плату постоянным заводским рабочим. Рабочие взволновались. Кто-то посоветовал пойти к управляющему.

— Так он вам и пособит! — усмехнулся Кузнецов. Но рабочие все же пошли.

Управляющий пообещал написать хозяину в Петербург, а пока потребовал, чтобы работали по-старому.

Доменный мастер, тот самый, который когда-то ходил к Алешиной мамке, решил пригрозить: напомнил, как недавно на Каме-реке казаки усмиряли бунтовщиков плетьми.

— Как бы с вами того же не было!

— Ты не грози, не запугаешь.

Около старой домны рабочие промывали руду, пекли картошку в золе у колошника, делали, что кому вздумается, — домна шла тихо, до плавки было далеко. А подмастер бегал вокруг печи, звал то одного Иванова, то другого, то третьего, запутался — какой Семен, какой Федор, — зло выругался.

Проходивший мимо инженер Черкашин, неторопливый, с тростью, украшенной набалдашником, в штатском пальто с плисовым воротничком, пристыдил его. Тихий и добрый, он, оказывается, мог быть строгим. Подмастер попросил прощения, стал оправдываться.

— Половина доменщиков — Ивановы. Разбери их!

— Что же тут удивительного? — ответил инженер. — Это часто на заводах бывает: семьями живут, семьями работают…

Черкашин, постукивая тростью по мощному двору, пошел к новой домне. Там его окружили рабочие, думали, что он прислан администрацией, стали требовать своего.

— Я к этому делу, слава богу, не причастен. Что я могу вам еще сказать? Сожалею и сочувствую. Я так же нанят, как и вы… Кроме того, я уезжаю. Это единственное, что я мог сделать. На большее у меня нет ни прав, ни сил. — Он помолчал. — Хочу с заводом проститься.

— Вам-то уж чего уезжать? — выдвигаясь из толпы, сказал Кузнецов. — У инженеров да служащих — чем не жизнь: балы, вино, карты… общество!

— Да, — согласился Черкашин, внимательно оглядывая Кузнецова. — Общество! Да ведь какое общество! Не о чем поговорить. Мысль тупеет… извините!

И зашагал дальше.

Прошло недели две. Ответа из Петербурга не было. Снова явились рабочие в контору.

— Кто вас подстрекает? — возмутился управляющий.

— Небось тот, каторжный, — высказал догадку доменный мастер.

Той же ночью Кузнецова арестовали.

Наутро доменщики, выйдя на смену, не стали работать.

Жигаль Степан Лобов привез на завод уголь и тоже присоединился к бастующим. Он даже не успел подумать, как это случилось. Утром, прежде чем отправиться с коробом на заводский двор, он забежал к охотнику, — лесообъездчик просил передать, что выследил волчий выводок. Охотник обрадовался и сказал, что сегодня же пойдет в лес. Потом начал с усмешкой рассказывать, что и тут у него есть охота, что с его помощью устроили облаву и выловили одного крупного зверя. Жигаль сначала не понял. Выяснилось, что арестовали того самого рабочего, который тогда, на закладке домны, не стал креститься. «Нехристь-то, оказывается, политический!» — сообщил охотник. Жигаль промолчал, только подумал: «Попадись мне ночью в лесу, я бы тебе орясиной бока обломал». И теперь, приехав на домну с углем, не захотел отставать от смелых людей… Когда-то дед его шел впереди таких вот непокорных… И вот он в толпе, вместе с другими, требует прибавки.

— Не будем руду подавать!

— Угля тоже не получите!

— Денег прибавь, тогда станем робить.

— Кузнецова выпусти, он не виноват…

— Мы к управителю сами пошли…

— Давай Кузнецова!

Толпа все росла.

Мастер испугался, забегал:

— Что вы это? Да как так можно?

Появилось, между тем, несколько полицейских. Вместе с ними пришел и господский охотник. Они старались разогнать бастующих, предупреждали, что едет исправник. Рабочие оттеснили их, прижали к штабелю дров. Кто-то ударил охотника поленом по спине, и он свалился… Это был жигаль Степан Лобов. Его мохнатая шапка мелькнула в толпе. Куда он побежал?.. Вот и Федотыч. Сильно сдал за эти пять лет заводский сторож, поседел, сгорбился, но все еще при должности. Он улыбнулся Алеше и сказал:

— Вот оно! Приходи, я тебе почитаю… не про Микулу, не про тягу земную, нет… Это для ребятишек. А ты уже вырос!

А в толпе все шумели:

— Кузнецова выпусти!

— Не будем руду подавать!