Да, богатырь был Шишкин! Работа в шахте каторжная, руда с каждым забоем крепче да крепче, запросто не угрызешь. Кайло, клин, балда не всегда помогают. Выдают рудобоям динамит… Но тогда становится совсем жутко. Случалось, динамит попадался мерзлый. Надо было его отогревать. И Шишкин клал динамит за пазуху.

Счастливая Клашка, может отца за руку подержать. Вон он — живой. Взял Клашку за плечо, повернул к себе и сказал:

— Когда, доченька, за дело?

— А не знаю че, — ответила Клашка, оглядываясь. — Ровно все уже сделано.

Отец пригладил ладонью Клашкины волосы.

— На рудник хочу тебя определить.

Улыбнулась Клашка, да только от ее улыбки стало Алеше невесело: вспомнил зайчонка, вспугнутого недавно в лесу.

— Я тебя встречать буду, — пообещал он и покраснел.

— А я провожать!! — засмеялся Шишкин и вдруг добавил: — Как бы вам не пришлось в ряд сидеть!

Клашка застыдилась и выбежала из избы. В ряд сидеть — это ведь женихом и невестой быть.

Пошла Клашка выбирать руду в отвалах… Накланялась за день — не сказать как. Еле под вечер с горы сбежала. И как же она удивилась — до жгучего румянца, — когда увидела Алешу. Он сидел на россыпи щебня у обвалившейся каменной стены. Вскочил, глянул на Клашку — измученная, грязная, растрепанная — и сказал жалеючи:

— Платье испачкала…

— В подоле руду таскала…

Они свернули в горняцкий поселок.

— Руду, значит, выбирала… А еще что было? — поинтересовался Алеша.

— Еще замер кубажа был, — продолжала Клашка, — десятник с прави́лом приходил.

Она хвастала новыми словами.

Так с тех пор и повелось. Алеша каждый раз встречал Клашку на одном и том же месте, около старой стены, откуда они шли в горняцкий поселок и рассказывали друг другу новости.

Однажды Клашка почти всю дорогу молчала, потом призналась, что новость у нее есть, хотя и стыдно говорить.

— Одна девка, что в штабель руду складывает… сегодня в обед с десятником в лес ходила цветочки собирать… Теперь ей прибавка будет в жалованье… Бабы говорят: наплачется она с этими цветочками…

Алеша нахмурился.

Дня через три она радостно объявила:

— Теперь я гонять лошадей буду, на горняцкой тележке руду возить! Меня коннозабойщик Максимыч берет…

— Тебя берет, а других нет?

— Так всех же не возьмешь! Чего это ты?

— Всех не возьмешь, — согласился Алеша, — а таких, что ходят за цветочками?

И отвернулся.

Глаза у Клашки расширились, наполнились слезами, губы дрогнули.

— Дурак ты! — крикнула она.

С того дня Алеша перестал ее встречать.

Работа у Клашки была тяжелая, самой приходилось наваливать руду, самой сваливать. А все же весело было сидеть на беседке — на передней дощечке, — нахлестывать лошадь, нестись в двухколесной тележке под гору, к свалке: катилось таких тележек штук сто разом, да вверх — навстречу — столько же.

Носилась Клашка с выработки до свалки и обратно, иногда даже наперегонки с другими. Платье у нее красное, платок желтый, — красиво, если сбоку глядеть. Да глядеть-то было некому. Сколько уж дней не видела она Алешу. Оттого и сердилась, хлестала коня больше, чем следовало. Там, где надо труском трусить, она рысью гнала. А когда совсем невмоготу становилось от обиды, начинала петь. Песню подхватывали другие, и разносилось по всему руднику:

Поет рудник, гремит, грохочет, копошится, пестрит одежкой. Гонит Клашка коня, бежит он — и счастье! А то, что руду наваливать, а потом разгружать, то будто бы совсем не важно, то как-то забывается. Девчонка она, потому и забывается самое тяжелое… Руки в кровь исцарапаны — подумаешь! Ноготь на большом пальце переломился — под камень попал, — до свадьбы заживет! Коленки в глине, а про платье и говорить нечего, — не жаль! Мамка обещала сшить новое, длинное — двенадцать аршин набрать! — в церковь ходить, а то и на гулянку… Может, и ботиночки будут сшиты. Бахилки уже куплены… А вообще-то она не модница: однажды мать рубаху не скинула, так в старой и проходила праздник…

Радует Клашку резвая езда в горняцкой тележке, радует игристый бег сытой лошади… Эх, кабы своя! Лошадь — это богатство. Жаль, что вот у них во дворе конское копыто еще никогда следа не оставило.

Издалека приводят в Тигель калмыцких жеребят, объезжают их, потом надевают сбрую с набором, украшают бубенцами и «гоняются» в праздник!

В мае выгоняют лошадей в лес и выгуливают до осени. Потом наступает Петров день — веселее нет праздника: собираются парни, разудалые, разряженные, на первейших скакунах — за лошадьми в лес. Не гоньба, а охота! Иную лошадь только арканом и возьмешь. А тех, что построптивее, — свяжут хвостами и так ведут к становью, а оттуда «гоном» в Тигель, на горняцкую улицу.

Нетерпеливо нынче ждала Клашка праздничного Петрова дня — может, потому что была теперь коногоном, а может, по другой какой причине.

День был как загаданный: ясный, веселый, нежаркий. На горняцкой улице — и стар и мал. Девки и парни оделись в обновки, пели песни, плясали. Пожилые мужики, безлошадные, — кто на зеленом взгорке, кто на бревне, кто в канаве, прорытой жильной водой, — с горя прикладывались к полубутылке и спорили о чужих конях… Клашка, умытая, причесанная, все время оглядывалась в ту сторону, где толпились и шумели подростки. Заметила Пашку, Сергуньку… Только Алеши не было видно.

Задымилась пылью сбегавшая с горы дорога, и наконец показался «гон». Табун лошадей вылетел на вытолоченную поляну в конце горняцкой улицы. Вспугнутые криками мальчишек, выбежавших навстречу, кони остановились, сгрудились, затоптались на месте, заржали. Пастухи и гонщики стали выкликать хозяев. Кони взматывали головами, отфыркивались, били копытами, но, ловко схваченные за челку, покорялись уздечке.

Максимыч, которого Клашка давно заметила, послал за своими. Гонщик верхом пробился в середину табуна, пастух протискивался за ним и хотел взять за холку гнедую лошадь, но она покосила глазом, подалась назад и рванулась в сторону. Мальчишки едва успели расступиться. Пастух кинулся за ней, на бегу отстегивая от кожаного пояса моток веревки. Только с третьего раза сумел он заарканить гнедую и, устав бороться, передал конец веревки Максимычу.

— Домой, домой! — проговорил ласково, но опасливо Максимыч и потянул упиравшуюся лошадь.

Тогда она снова рванулась вперед и поволокла его по пригону.

Поднялся смех.

Максимыч мог бы бросить веревку, но страшился позора и продолжал неловко волочиться по земле. Никто не хотел помочь ему, — глядеть было куда занятнее. Охотник, с которым он пришел сюда, спрятался в толпу. И тогда навстречу лошади бросилась Клашка. Гнедая от неожиданности остановилась, и Максимыч успел вскочить на ноги. Сильно, зло рванул он веревку, к самой земле пригнул голову лошади.

Сердит был Максимыч и рад — добрый конь выгулялся. А тут еще знакомый мужик предложил погоняться. Правда, он был небогатый — почету не много, — но Максимыч не заставил себя ждать, даже сор из бороды не выбрал, впряг гнедую в бричку, украшенную цветами. Но когда увидел, что в обгонную бричку садится не сам хозяин, а его сын, молодой парень в ботфортах, плисовых штанах и расшитой косоворотке, обиделся, сдержанно сказал:

— Мне за таким козырем не угнаться…

— А ты попробуй.

— И попробую, не испугаюсь. — Максимыч огляделся по сторонам, заметил Клашку и, вспомнив, что она вовремя пособила ему, крикнул: — А ну садись, погонщица!

Она обрадовалась и ловко вскочила в бричку.

Кто-то гикнул, и скачка началась.

Сперва молодой пошел резво. Клашка, прикусив губу, вся подалась вперед, — не хотелось отставать. Но вскоре парень стал почему-то замедлять ход, и Клашка обрадовалась, ухватилась за полу Максимычева кафтана. Максимыч удивился тому, что чужая лошадь быстро сдала, натянул вожжи, вырвался вперед, стараясь не оглядываться и только прислушиваясь к топоту копыт и храпу лошади. И вдруг услышал голос Клашки: