Николай стукнул кулаком по подоконнику, обернулся. Семен спал у стола, черные спутанные волосы касались миски с капустой. Николай подошел к нему, тряхнул за плечо, не разбудил, налил еще водки, выпил, надел кружку на бутылку, усмехнулся, снял с гвоздя полушубок. Теперь можно было идти — на улице темно.
Черт бы побрал это вино! Не притупило боль, а еще сильней растревожило… Кому-то надо открыть душу… Думал рассказать Семену, не вышло… А вот Алексею Петровичу — можно! Только ему, никому больше. Пойду!
Алексей Петрович удивился, увидев Николая.
— Ты что это качаешься? Пьяный, что ли?
Николай ухмыльнулся.
— Береза твереза и та качается!
— С чего это, Кольчик? — строго спросил Алексей Петрович.
— Ничего особенного, — стараясь преодолеть пьяную ухмылку, ответил Николай. — Заработался…
— Это верно. Последние дни ты ровно белка в колесе…
— Белка в колесе! — усмехнулся Николай, размахивая руками. — Кто не видал — погляди!
— Будет тебе! Садись! — засмеялся Алексей Петрович. — Хорошо, что надумал зайти. Один я. Старуха к бабам на собрание пошла.
В комнате был полумрак. Зыбкий свет падал из окна. Занавеска была отдернута, на подоконнике стоял каслинский сапожок, дымился окурок папиросы.
— Тут у меня музыка, не раздави, — предупредил Алексей Петрович, указывая на стул около окна. — Вот она, вятская… Сижу, сумерничаю… Выпил — теперь повеселись!
Алексей Петрович взял гармошку-двухрядку, сел у окна, набросил на плечо ремень, растянул на коленях мехи, склонив голову набок, словно прислушиваясь к старым мехам — осталось ли в них что-нибудь от прежнего. Он заиграл сначала тихо, а потом громче… И побежала перед ним молодость.
Когда б имел златые горы
И реки полные вина…
Николай покачивался на стуле, едва слышно подпевал. Алексей Петрович еще ниже наклонился к мехам, касаясь их бородою. Он даже не взглянул на Николая, а когда кончил, то легко, без предупреждения, перевел на другую:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья…
А кончилась и эта — ударил новую:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Этот переход от одной песни к другой увлек Николая, и он подпевал, стараясь не сбиться с такта, вовсе не думая, почему именно эту, а не другую песню играет старый мастер. И когда Алексей Петрович внезапно перешел на «камаринского», он не нашел в том ничего странного, и даже сама мелодия показалась ему более медлительной и грустной, чем была, и полутьма комнаты представлялась, как никогда кстати, — с неясным переплетом окна, с тихою тенью, согнувшейся над гармошкой.
Послышался сильный стук, — видимо, стучали не первый раз. Алексей Петрович вскинул голову, отложил гармонь и молча пошел открывать двери. Он не думал, что жена придет так рано, и, подмигнув самому себе в темном коридоре, щелкнул замком. На крыльце стоял милиционер.
— Хозяин? — спросил он, прикладывая руку к козырьку.
— Хозяин, — растерянно ответил Алексей Петрович.
— А где от вашего дома дежурный?
Тут только Алексей Петрович вспомнил, что ему сегодня дежурить на улице.
— Забыл, товарищ милиционер, забыл. Ты смотри! А?
Он говорил так, словно удивлялся кому-нибудь другому, а не самому себе.
— А про музыку небось не забыл?
— Разве слышно?
— Видно, — ответил, усмехаясь, милиционер и уже серьезно добавил: — Штраф брать будем?
— Штраф?.. Пожалуй, не стоит…
Он хотел добавить, что вообще ни к чему все это, никакой самолет сюда не долетит, но подумал, как бы не было хуже.
Милиционер, поправив планшетку, сказал:
— Ладно! Только скорей выставляй дежурного.
Алексей Петрович захлопнул дверь и по-молодому вбежал в комнату. Николай хотел выйти к милиционеру, но он удержал его.
— Скажи спасибо, что не Григорьевна… Складывай музыку. Наигрались лет на пять. Жаль только, что не успели еще одну последнюю: «Бывало, спашешь пашенку, лошадок уберешь», тогда бы уж весь репертуар был.
Клавдия Григорьевна была легка на помине.
— А Кольчик что-то грустный… или под хмельком? — войдя, заметила она. — С чего бы это? С Надюшкой повздорили? Не угадала? Ну и хорошо. А чего же ее с собой не взял? Занята? А чем занята? Нет у нее настоящего занятия, Кольчик! Давно я хочу сказать про это, давно. — Она покачала головой. — Неразумные… Завели бы себе зыбку.
— Да ведь как сказать, — вместо Николая ответил Алексей Петрович. — Каждому свое.
— И какие ты слова говоришь, Алеша? Будто это забава!
— Тетя Клаша, — заговорил Николай, — вы понимаете… вы понимаете… Я занят… Мне идти надо. Вы извините…
От стариковской музыки, от неожиданных слов тети Клаши ему стало еще хуже. Он чувствовал, что любит Надю, что никуда не может уйти от ее последнего, влюбленно-просящего и, может, неискреннего взгляда. Он никогда не любил… Она у него единственная… и так с ним обошлась. Хорошо же, будет она знать! Назло ей сделает… Не одна на свете… Только встреча с другой утихомирит его, заглушит проклятую боль. Чем хуже Софья Анатольевна? Она тогда заигрывала. Баба красивая, правда, насмешливая. Но и он тоже ловко ей ответил. Как она взвилась! Так ей и надо! И вообще — ну ее…
Николай выругался, зашагал быстрее.
Еще подумает, что влюбился… красивых и без нее хватает. Ленка Семенова — чем не красивая?! К ней-то он и пойдет! Ленка хорошая. Добрая была бы жена… Эх, сбился я тогда с пути-дороги, прозевал. А, может, еще и сейчас не поздно? Пойти к ней и по-человечески сказать… Она свободная. Собиралась выйти за Аркашку, да война помешала. Ушел Аркашка на фронт. Мальчишка он против нее… Всех любят, даже мальчишек. Только его никто по-настоящему не любил… А ведь он когда-то нравился Ленке…
Николай вспомнил, что уже однажды, в такую же трудную минуту, ходил к ней.
Он постучал в знакомое окно, еле освещенное огоньком коптилки. Голубовато-белая занавеска приподнялась, и Николай увидел смутное в полутьме, чуть испуганное, чуть растерянное красивое лицо Лены. Она припала к стеклу и, напряженно всматриваясь в темноту, улыбнулась, отпрянула от окна…
Николай остановился посреди комнаты, бросил на стул шапку, притянул к себе Лену, прижал к заснеженному полушубку.
Прижатая щекой к холодной опушке полушубка, Лена чувствовала себя неловко в сильных объятиях и все больше пугалась того, что Николай молчит. Он взял ее за плечи, заглянул в глаза, умоляя, проговорил:
— Не гони, слышишь… К тебе пришел… У тебя останусь, Ленок!
— Как же это так? — Лена вздрогнула. — Как же так?
— Так вот… пришел и останусь…
Она отвела его руки, отступила.
— Да как же это? — повторила она растерянно.
Николай коснулся ее щек холодными руками.
— Пришел к тебе… не гони…
Она расстегнула его полушубок, провела рукой по груди, словно пересчитывала пуговицы гимнастерки.
— Опять горе, Коля?
— Опять, — признался он и склонил голову.
— У меня тоже горе. Аркадий третий месяц в госпитале. Не знаю — радоваться, не знаю — нет.
— Аркадий? А что с ним такое?
— Тяжелое ранение…
— Аркадий… — повторил Николай в раздумье. — Аркадий молодой. У молодого заживет. А вот у меня не заживет…
Он снова притянул Лену к себе, поцеловал в волосы.
— Помнишь, как мы с тобою впервые встретились… Давняя у нас дружба. Ни к кому не пошел, к тебе пошел… Ты понимаешь это?
— Понимаю, — едва слышно проговорила она.
— Шел и думал: «Была бы моей женой…»
— Коля, ты можешь сделать со мной, что хочешь, я покорюсь, не обижусь.
— Разве я за этим пришел к тебе? — он оттолкнул ее. — За этим?
Она пробормотала:
— Прости… обидели тебя, выпил, вспомнил…
