– Стоять! – прохрипел чей-то голос.

В думках я и не заметил, как из чащи прямо передо мной вырос бородатый мужик с двустволкой и в брезентовом плаще до пят. Это что еще за хрен с горы? Явно не партизан.

– Руки подыми! Ну! – тряхнул охотничьим ружьем «лесовик».

– Спокойно отец, – я задержал дыхание, примериваясь к трофейному «ТТ», что болтался у меня на поясе. – Русский я. Свой…

Кобура расстегнута, патрон в патроннике, курок на боевом взводе. Только ствол выхватить и вскинуть. Но… Не успею. Если дед пальнет дуплетом, да еще и если картечь у него заряжена, то даже целиться с такого расстояния особо не надо. В решето меня в миг превратить, прежде чем за пистолет схвачусь. И морда у него хмурая и решительная, как у Герасима перед утоплением собачонки. Того и гляди, шмальнет и как звать не спросит.

– Вижу, что не немчура, – проворчал незнакомец. – Морда у тебя самая, что ни на есть нашенская, слишком правильная. Потому и пристрелю тебя на месте, дернись только.

– За что, отец? – я поднял руки и соображал, на чьей-же все-таки стороне «Герасим».

Похоже, что не на нашей, раз на мушку русских берет. Только на полицая он не очень похож. Те с повязками белыми ходили, с карабинами и прибалтийским акцентом (хотя здесь с русским говором). Да и староват он для полицая.

– Кто таков? – проигнорировал мой вопрос дед.

Бляха… Что ответить? Скажу, что партизан – точно пристрелит. Может, сказать, что на немцев работаю? Тогда, что я в лесу делаю один? А, была не была.

– В Псков я иду. В комендатуру отметиться и на службу наняться. Листовку я видел, что принимают нашего брата в городе и заработок платят, если ты идейно против красноперых настроен.

– Покаж листовку, – дед недоверчиво качнул ружьем.

Я потянулся в карман, где лежал смятый листочек. Хорошо, что его в клочья не изорвал, несколько раз хотелось очень.

– Что это у тебя? – насторожился бородач, увидев кобуру у меня на поясе. – Пистолет? Как же ты к германцам собрался ну службу устраиваться? С оружием? И одёжа у тебя диковинная. В Заовражино и окрестных селах такой не сыщешь. Объегорить меня решил, паря?

– Пистолет нашел, думал на сало обменять или картоху, – включил я режим «дурачка». – Нужен тебе «ТТ»? Недорого отдам.

Я аккуратно вытащил листовку и швырнул ее к ногам деда, но тот и не подумал за ней наклоняться. Не повелся, гад.

– Пистоль бросай, – ткнул он столом в сторону моей кобуры. – Только без дури, а то чай пальну ненароком.

Пришлось отстегивать кобуру. Снял с пояса, но швырнул себе под ноги. Пистолет из нее наполовину вывалился. Соблазн его подхватить очень велик, но дед просек мои мысли и приказал:

– Шагай взад!

– Чего? – огрызнулся я.

– Вертай взад, говорю. Отойди от пистоля. Дальше! Вот… Стой.

Я повернулся и сделал несколько шагов. Теперь был спиной к старику. Не самая удобная позиция, но не безысходная. Навострил уши.

Отчетливо услышал, как тот подошел к пистолету и закряхтел. Разбитые артритом суставы, видно, так просто не дают присесть. По любому ствол от меня отвел, чтобы наклониться. Сейчас или никогда. Я резко развернулся и заехал ногой с разворота по стволу, который смотрел в землю.

Бах! – дед от неожиданности нажал на спуск, всадив в мох заряд свинца, но ружье из рук не выпустил.

Бах! – прогремел второй выстрел, но я броском уже успел вцепиться в стволы мертвой хваткой. Крутанул двустволку так, что у деда локти заскрипели. Он охнул и выпустил ее из рук. Я отшвырнул ТОЗ в сторону (все равно разряжено) и подобрал пистолет. Повесил его обратно на пояс и процедил:

– Мне нужна другая одежда. И покажешь где Псков находится.

– Портки не отдам, – удрученно затряс головой старик. – Лучше сразу пристрели…

Оглядел дедка. Комплекцией меня поменьше гораздо, но шмотье советское всегда было свободного кроя. Можно влезть в его обноски, там плюс-минус два размера.

Но заглянув в его пустые глаза, как-то рука не поднялась мародерничать. Тьфу! Хрен с ним. Пусть живет. Подобрал ружье и спросил:

– Псков в какой стороне?

– Туда шагай, – отрешенно махнул рукой дед на запад. – К дороге выйдешь через пару верст. Она в город приведет.

Я закинул «ТОЗ» за спину и зашагал прочь. Патроны не стал забирать, один хрен с ружьем в город не попрешься, немного отойду и зашвырну его в кусты.

Отошел уже метров на десять.

– Служивый, – вдруг окликнул меня дед. – В доме есть у меня одежда. От сына осталась. В пору тебе будет. Здесь недалече…

Дед привел меня к лесной избушке. Я с подозрением оглядел бревенчатый домишко, вросший в мох почти по самые окна.

– Один живешь? – достал я пистолет, опасаясь ловушки.

– Один, – вздохнул дед. – Нету больше у меня родичей. Убили их германцы. Сам теперича путеец я. За рельсами смотрю. А в прошлом – лесником был.

– И после этого ты на фашистов работаешь?

– А меня разве кто спрашивал? Нагрянули кодлой. Сказали, так как леса я здешние знаю, буду следить за путями… И за лесом приглядывать, чтобы енти самые пути никто не подорвал. А иначе с меня шкуру спустят. Вот и в тебя целился. Думал, что ты рельсы подрывать пришел.

Мы вошли в дом с единственной комнатой. В углу топчан, у окна колченогий стол со скамьей. На стене рядом с печкой-мазанкой какие-то пучки трав висят.

– Вот, возьми, – дед снял с гвоздя штаны из черного сукна, рубаху и что-то среднее между потёртым бесформенным пиджаком и робой.

– Как звать-то тебя, отец? – поинтересовался я.

– Кузьма я. Михайлович по батюшке.

– А меня «Служивым» зови, – разрешил я.

Не нравится что-то мне лесник. Не люблю предателей.

Дед крякнул, но промолчал. Я переоделся. Одежда оказалась впору. Заношенная, но выстиранная. Берег Михалыч, видно, вещи сына. Даже не понимаю, почему мне так легко отдал.

– Пожрать бы еще не мешало, – прищурился я. – Угостишь путника?

Дед кивнул и выставил на стол чугунок с вареной картошкой. Уже остывшей, но выглядевшей аппетитно. Посыпана укропом и зубчиками чеснока.

Затем вытащил из-под стола зеленоватую бутыль с длинным горлом, закупоренным смятой газетой. Внутри бултыхалась чуть мутноватая жидкость.

– Самогон будешь? Из свеклы делал…

– Наливай, – кивнул я уже запихивая в рот целиком картофелину.

Пойло хозяин разлил по железным кружкам. Плеснул сразу до трети объема тары. Я взял свою с отколотым краем:

– Ну, Михалыч! За Победу. Только чокаться с тобой не буду. Спасибо за штаны и рубаху, только с прихвостнями фашистов не чокаюсь. Не обессудь.

Я проглотил вонючую жидкость с запахом сивушных масел.

– Крепкая зараза, – прокашлялся я, занюхивая рукавом. – Градусов пятьдесят не меньше.

По жилам разлилось приятное тепло.

– Самогон у меня ядреный, – кивнул Михалыч и опрокинул в глотку свою дозу, даже не поморщился, лишь засопел и закусывать не стал.

Налил еще по одной.

– Ты куда коней гонишь? – пробубнил я с набитым ртом. – Закусывай картохой.

– Не берет меня сивуха, – как-то с горечью выдохнул обходчик. – Как Розы и Петьки не стало, с тех самых пор не берет. И сна нет почти…

– Вот что я тебе скажу, Михалыч. Ты сам виноват, что спать не можешь. Трус ты самый настоящий. Мог бы и к партизанам податься, чем фашистам прислуживать.

– Дык говорю же! – хлопнул кулаком по столу лесник. – Семья у меня была. Бабка да сын тридцати годков. Хромой он был, непригодный службе военной. Когда немцы пришли и грозились всех порешить, у меня выбора не было. Стал я путейцам подсоблять, да в обходчиках ходить. А потом, все одно убили они и Петьку, и Розу.

Дед утер рукавом глаза. Плечи его беззвучно задергались. Он с шумом выдохнул и снова схватился за бутыль:

– А давай еще по одной, служивый.

Я кивнул, хотя и так уже было хорошо. Расслабляться мне никак нельзя, но с местным населением оперативные позиции налаживать самое-то под спиртное.