Когда кто-то постучал в дверь, Самослав сильно удивился. Должно было случиться что-то очень важное, чтобы его посмели побеспокоить ночью. Да и охрана не пропустит в терем постороннего. Но за дверью стояла она. Мария решительно зашла внутрь и посмотрела на него огромными ореховыми глазами. И он утонул в них…

— А ведь это может все расклады поменять, — пробурчал себе под нос князь, лениво потягиваясь. Вставать все равно придется, сегодня еще много дел.

С одной стороны, Людмила напрасно изводила его своей ревностью столько времени. А теперь вот, получается, что и не напрасно. Женское сердце ошибается редко, и ее опасения полностью оправдались. С другой стороны, он мужчина молодой, еще и тридцати нет, и тело требует женщину, причем требует регулярно. Никакого культа воздержания и целомудрия тут и в помине нет. Не дожили еще словене до такой дичи, чтобы любовь объявлять грехом. Наоборот, относились ко всему довольно просто, выгоняя парней и девок на Солнцеворот в поле, чтобы сплетенные тела славили богов, которые отблагодарят потом богатым урожаем. Многие бояре имеют по несколько жен и наложниц, и никого в княжестве это не беспокоит. Можешь прокормить несколько баб, готов терпеть их склоки, ну и на здоровье. У Арата — вон, две жены, как и у половины его всадников, которых князь лично переженил на степнячках. Короли франков вовсе открытые многоженцы, и признают наследниками мальчишек, рожденных от служанок и прачек. Или не признают, если наследников рождается слишком много.

— Пусть все идет, как идет, — решил, наконец, князь. Его в наименьшей степени волновали никому незнакомые здесь моральные аспекты из прошлой жизни, и в гораздо большей — вопросы наследования. С Марией он точно расставаться не станет. Она зацепила его всерьез.

Месяц спустя. Конец августа 630 года. Ратисбона. Бавария.

Гарибальд, старый друг, был совсем плох. Он умирал. Самослав сидел у его ложа рядом с герцогиней Гайлой, на лице которой засохла дорожка слез, и с сыном, здоровенным детиной лет двадцати с небольшим. Теодон был похож одновременно на отца кудлатой рыжей шевелюрой и на мать длинным лошадиным лицом. Не красавец, конечно, но парень неплохой. И он искренне уважал своего будущего тестя, который ни разу в жизни не приезжал к нему без какого-нибудь удивительного подарка. Даже сейчас, когда его отец умирает, он привез его матери богатое ожерелье, а ему самому меч из лучшей новгородской стали.

— Вот и все, Само, — просипел Гарибальд, в могучей груди которого что-то клокотало. — Отбегался я. Да и ладно, сорок пять годов на свете живу, мыслимо ли дело. Спасибо, что приехал, хоть попрощаемся с тобой. Сколько лет вместе. Сколько выпили! Аж вспомнить приятно.

— Ты выкарабкаешься, дружище, — сказал Самослав с уверенностью, которой совсем не чувствовал. Герцог был совсем плох, а его лицо покрылось восковой бледностью, предвестником неизбежного конца. — Тебя какая-та вшивая хвороба не возьмет. Тебя столько лет топоры и копья не брали.

— Нет, — слабо покачал головой Гарибальд. — Не выберусь я. Мать сегодня покойная снилась, звала меня, а это верный знак. Теодон! — обратился он к сыну. — Моя последняя воля! Твоя будущая жена мала еще. Потерпи. Не женись ни на ком больше, иначе тебе конец. Никогда не говорил этого, а сейчас скажу. Если бы не Само… брат мой названный, не было бы уже Баварии. Смяли бы ее венды и франки… С двух сторон в клещи бы взяли… Сколько лет я от их отбивался. Сербы и посейчас наши земли разоряют(1)… Князя Само слушай, как меня, он тебе плохого не посоветует. Франки скоро придут… Не успел я… Тебе придется…

— Хорошо, отец, — Теодон согласно кивнул своей рыжей головой.

— Поклянись! — впился в сына взглядом Гарибальд.

— Клянусь! — снова кивнул Теодон. — Буду чтить князя Самослава, как родного отца.

— Хорошо, — откинулся на подушку Гарибальд. — Графов зовите, прощаться буду.

Конец августа 630 года. Константинополь.

Императрица с любопытством рассматривала любимца своего супруга, патрикия Александра. Его не было несколько месяцев, но, казалось, что он постарел лет на десять. Цепкие умные глаза его потухли, а волосы, в которых раньше едва виднелись белые нити, теперь украсились многочисленными седыми прядями. Его плечи были опущены, а спина сгорблена. От того патрикия Александра, что Мартина знала когда-то, не осталось почти ничего. Судя по всему, василевса Ираклия мучили те же мысли, потому что он спросил:

— Они пытали тебя?

— Нет, государь, — помотал головой патрикий. — Они меня и пальцем не тронули.

— Тогда что с тобой? — нахмурился император. — На тебе лица нет.

— Я прошу отпустить меня на покой, ваша царственность, — уголки рта евнуха опустились вниз. — Я был слеп все эти годы. Мне не место во дворце.

— Почему? — вырвалось у императрицы. — Патрикий, вы верно служили Империи все эти годы, и государь всегда ценил вас. Да и я тоже всегда вас уважала.

— Я пропустил страшного врага, — горько сказал Александр. — Пока мы воевали с персами, у нас под боком вырос и окреп самый сильный и безжалостный недруг из всех, что когда-либо был у нашего государства. Даже гунн Аттила, «Бич божий», по сравнению с ним — просто обычный пастух. Очень скоро на наши земли снова потекут волны варварских полчищ, и мы можем не удержать их. Целые провинции будут потеряны навсегда, а Империя снова станет на грань гибели.

— Подробности! — резко сказал император. Он не любил загадки.

— Арабы, государь, — горько сказал Александр. — Я поднял все донесения из тех земель, примерно за последние пять лет, внимательно прочитал их, а потом сопоставил их с тем, что сказал мне архонт склавинов, у которого я имел э-э-э… честь гостить. Картина скверная государь. Если верить князю Само, этот арабский проповедник скоро умрет, и тогда-то и начнется все самое страшное…

— Но почему? — спросил Ираклий. — Если он умрет, его государство развалится. Ведь оно держится исключительно на нем. Да, он уже завоевал всю Аравию, и он высший авторитет у этих дикарей. Арабы в очередной раз передерутся, и снова будут торговать своими благовониями и поставлять нам легкую конницу.

— Их государство не развалится, оно крепче любого клея скреплено новой верой, — грустно усмехнулся Александр. — Они не боятся смерти, государь, и все свои битвы выигрывали, будучи в явном меньшинстве. Они необыкновенно стойки в бою, ведь они воюют для того, чтобы принести другим свет истинной веры. Так они считают.

— А почему это так опасно для нас? — нахмурился император.

— Потому что Восток сдастся им при первой же возможности, государь, — Люди не станут воевать за вас, а арабам хватит ума не лезть в их духовные дела. Они договорятся.

— С чего ты это взял? — изумился Ираклий.

— Так сказал архонт Само, — уверенно сказал патрикий. — И я, подняв все материалы по тем провинциям, был вынужден с ним согласиться. Нас ненавидят там куда больше, чем арабов и огнепоклонников — персов. И чем старательнее стратиги и наместники водворяют там порядок, тем сильнее крепнет эта ненависть. Лесной дикарь видел все эти годы дальше, чем я, ослепленный своей гордыней. Потому-то я и прошу у вас отставки, ваша царственность. Я просто недостоин нести больше этот груз.

— А кто тогда достоин? — взвился Ираклий. — Ты не хочешь нести этот груз и предлагаешь мне нести его одному? Кто его понесет за тебя?

— Может быть, доместик Стефан? — горько усмехнулся патрикий. — Весьма прыткий юноша. Я слышал, он снова смог отличиться. Найти Крест Господень, подумать только!

— Исключено! — хором ответила царственная чета. А император добавил. — Я не хочу, чтобы он как-нибудь, играя в кости, поставил на кон Константинополь. Он, конечно, невероятно везучий сукин сын, но ему до тебя очень далеко, Александр. Видишь, даже императрица не требует этого места для своего любимца. А ведь его заслуги перед Империей неоценимы.

— Как скажете, государь, — патрикий выпрямил спину и, казалось, сбросил лет пять. — Я приложу все усилия, чтобы победить нашего самого страшного врага.