— Костя не отступит.

— И я это уважаю, поэтому просто обязан предупредить. Из России ему нужно будет уехать еще вчера.

— Я поняла.

— Отлично. А теперь иди-ка ты в ванну. Прямо по коридору и налево.

Киваю и разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, но как только немного отхожу, Михаил меня окрикивает.

— Амелия! Еще кое что. Передай ему, чтобы один туда не совался. Артема охраняет, как зеницу ока, почти целая армия. Пусть возьмет кого-то сверху этого крепыша, который был здесь сегодня.

— Это не проблема.

— Охотно верю. Беги, а мы пока поговорим с этими двумя красавцами.

— Спасибо.

Теперь он кивает, а я снова разворачиваюсь и иду в нужном направлении, но теперь окрыленная и счастливая.

У. МЕНЯ. ПОЛУЧИЛОСЬ.

Конечно вид у меня так себе для триумфального. Это я понимаю, стоит мне переступить порог светлой комнаты и увидеть в отражении себя — кошмар! Волосы все какие-то взъерошенные, глаза заплаканные, нос краснючий…а теперь еще и щеки покраснели, стоило мне осознать, что в таком виде меня видел Алекс.

«И на что я могу рассчитывать, боже ты мой!» — «Опять эти глупости…»

Закатываю глаза и умываюсь. Все, чего я хочу — это сконцентрироваться на своей победе, такой большой победе! А мысли все равно приводят меня к Алексу и его «женщине».

«Какой же надо быть сукой, чтобы изменить своему парню с его отцом?! Понятно почему он так реагировал на все вопросы о своей семье, и тем более понятно почему он так старается отгородиться от женщин! Поступи со мной так, я бы никогда в жизни не согласилась бы попробовать снова…»

Думая об этом, я покидаю ванну, смирившись с тем, что лучше уже не будет. Кое как исправила прическу, затянув хвост на макушке, немного смыла слезы, поправила одежду, и на этом все. Думаю, что Алекса уже ничем не удивишь, особенно учитывая мой бухой трип, который я так до конца и не вспомнила.

В гостиной никого нет, и я наконец могу полюбопытствовать. Комната светлая, просторная и мягкая — бежевый, огромный диван, напротив камин из светлого камня. Я так и представляю себе, как они всей семьей смотрят огромный телек, который как раз висит над камином, и улыбаюсь. А еще шире улыбаюсь, когда вижу просто миллион фотографий, с которых мне вторят эти счастливые люди. Вот они на море, в походе, во дворе, в ресторане Михаила. Вот Евгения держит одну из их дочерей, судя по всему только родившуюся крошку. А вот их свадьба. Я аккуратно снимаю красивую рамку, чтобы разглядеть поближе, и не могу оторвать глаз. Михаил крепко обнимает ее, как будто готовый разделить все, что выпадет ей, а Евгения так нежно на него смотрит, отвечая взаимностью. Тут сразу понятно, что любовь у них настоящая и глубокая, от которой пальцы покалывает…

— Я тогда платье испачкала прямо на животе, — вдруг раздается голос Жени, и я вздрагиваю, чудом не уронив рамку.

Оборачиваюсь. Она стоит, неловко сжав руки внизу живота, и слегка улыбается, глядя мне в глаза. Я тут же краснею, быстро возвращая фото на законное место и мотаю головой.

— Простите пожалуйста, я…эм…я…

— Ничего страшного, и давай на «ты», я немногим старше тебя, — усмехается и подходит ко мне, сама снимая рамку с ностальгической улыбкой, — Я уронила помаду. Так нервничала, что руки тряслись, и прямо на живот…Пятно осталось. Я расстроилась.

— Его не видно…

— Конечно не видно, — ставит фото на полку и смотрит на меня с улыбкой, — Миша поехал и купил мне новое платье вместе с Мариной. Она выбирала, а то это не по традициям…С Мариной спорить бесполезно.

— Видела ее один раз…

— И она, спорю на что угодно, произвела фурор.

— О да, — усмехаюсь, сама также неловко сжимая пальцы, — Огромный.

— На самом деле она хороший человек. Знаю, что так и не скажешь, но если заглянуть за все ширмы — внутри очень добрая девушка, но очень одинокая. С таким родителем по-другому и не будет…

Я только киваю, потому что не хочу говорить все то, что думаю об этом «родителе», а она и не ждет.

— Я хотела выпить молока, может ты составишь мне компанию?

Конечно молоко — это предлог, я понимаю, но также я понимаю, что ей важно о чем-то со мной поговорить и не могу отказать. Не знаю почему.

— Конечно.

— Отлично! Я своим девочкам его готовлю, когда они просыпаются среди ночи. Очень вкусно. Ты же любишь корицу?

— Вполне.

Евгения кивает и ведет меня за собой, а я следую, потом наблюдаю за всеми ее приготовлениями молча. Что-то внутри подсказывает мне, что ей нужно время, чтобы решиться сказать то, ради чего она спустилась и привела меня сюда. Так и выходит. Когда Женя наполняет блестящий, медный половник, она тихо произносит.

— Мне очень жаль, что ты это все пережила. И Розу…мне очень жаль…

Я опускаю глаза на белую столешницу и киваю, потому что не знаю, что ответить. Очевидно, что ей жаль, но она не виновата — я это понимаю. Теперь, когда я убедилась сама в том, что Адель говорила правду, я не могу злится на нее…

— Ты, наверно, меня ненавидишь, да?

Резко поднимаю глаза.

«М-да, чтение мыслей явно не ее конек…»

— Нет, — также тихо отвечаю, а потом откашливаюсь и более уверенно добавляю, — Я достаточно умна, чтобы понимать: ты здесь не при чем. Ты даже не похожа на них, так что…

— Я на маму похожа.

— Повезло, — усмехаюсь с отсылкой на свою беду, а Женя понимает с отсылкой на свою, кивая.

— Знаю, что ты думаешь о моем отце. Я его тоже ненавижу, поверь.

— Верю.

— Он всегда был жестоким. И с мамой был еще хуже…

— Какой была твоя мама?

— О, она была совершенно не такой, как они. Очень теплая и мягкая…Я ее почти не помню, она умерла, когда мне было пять. Рак. Но я помню, что от нее пахло мятой, а еще она крепко обнимала меня перед сном. Это была наша маленькая традиция, которую я перенесла и в свою семью — мои девочки не засыпают без этого.

Слушая, я улыбаюсь, а она вдруг бросает на меня взгляд и говорит.

— Ты, кстати, не похожа на свою сестру. Адель о тебе многое рассказывала, и я уже тогда это понимала, но теперь убедилась.

— Да…Моя сестра тема животрепещущая…

— Да, это так, но знаешь? Я в отличии от Александровских, ее не ненавижу. Мне кажется, что Лиля тоже хороший человек, просто скрывает это.

— Раньше она была другой. До Вл…Петра Геннадьевича.

Женя усмехается и кивает, опуская взгляд в кастрюльку, где мерно помешивает угощение, а я вдруг говорю, сама не зная зачем.

— Она была смелой.

Моя собеседница возвращается ко мне, и я краснею. Смотрю по сторонам, не зная куда себя деть, но продолжаю. Снова не зная зачем.

— Всегда была такой. Ей все было интересно, она все хотела знать и не боялась. Лиля никогда ничего не боялась, перла, как танк, была умной…

— Она и сейчас не дура.

— Это да, но я имею ввиду по-настоящему умной, — бросаю взгляд на Женю, которая также смотрит на меня и подбадривающе улыбается, мол, продолжая, и снова я продолжаю! — Ее отец был классным, когда приезжал к нам в гости всегда привозил мне платья. Он купил мне самое мое любимое — лиловое с кучей рюшей, а я в нем была похожа на пирог. Элай, мой брат, так и бегал за мной с криками: пирог-пирог-пирог.

Женя смеется, и я отвечаю ей тем же, делая шаг на встречу.

— Очень мягкий человек и очень умный. Он был ученым.

— Ученым?

— Да. Изобретатель. У него было сразу несколько патентов на какие-то формулы, я точно не знаю какие, правда, но знаю, что их используют до сих пор в одном из видов производства. Она тоже могла бы стать кем-то вроде него, но потом уехала в Москву, а еще через какое-то время Александровский уничтожил ее до основания.

— Знаешь, она до сих пор смелая, если тебе интересно.

— Правда?

— О да. Я ей всегда завидую, потому что такой, как она никогда не была и не смогу стать. Видела бы ты, как она ведет себя на всех семейных сборищах…Держится, как львица.

Мне приятно это слышать. Женя будто дарит мне надежду на то, что еще не все потеряно, и это греет. Я улыбаюсь, убрав прядь волос за ухо, а она вдруг тихо, но со сталью в голосе добавляет.