Боль. Ноги погружены в кипящее масло. Я танцую по скользкой от крови и выпущенных крысиных кишок раскаленной сковороде. Я перестаю понимать, кто я и что со мной. Танец отчаяния сводит меня с ума.

«Боевой режим…»

И я топчу ногами-тумбами полчища неопознанных целей. Раздавленные, с выпущенными наружу внутренностями, они все еще пытаются вцепиться в мое стальное тело, пока я не сбрасываю их вниз, где они пополняют меню ожидающих очереди попытать удачу. Я кручусь, с размаху бью телом о стену, давя уже и тех, кто добрался до моей спины. Азарт битвы, как предсмертная боевая песня, переполняет меня. Моя боль питает и усиливает его. Я вою в диком восторге. Я разбрызгиваю кровь-смазку, кровь-гидравлическую жидкость, кровь-топливо. Моя кровь смешивается с кровью моих врагов. Моя площадка – поле смерти, и мои враги, даже не думая отступать, понимают это, бросаясь на нее с обреченностью запрограммированных умереть гладиаторов. Я расширяю поле боя, сваливаясь вниз прямо в живой мохнатый упругий вал. Я захватываю инициативу. Чужая кровь течет у меня меж пальцев. Мои зубы откусывают морды и вырывают куски мяса из жестких, будто резиновых, боков. Я падаю на колени всей своей полуторатонной тушей. Я опускаю тяжелые конечности сверху вниз и поднимаю назад отчаянно сопротивляющиеся и царапающие мою тусклую поверхность жилистые тела, чтобы раздавить их в кулаках и отбросить в стороны. И все новые и новые блестящие бусинки сходят с ума от запаха горячей плоти и ползут, ползут ко мне из темноты. Пища! Сегодня я оздоровляю крысиное племя, убивая неудачников и давая еду остальным на много дней вперед. Жизнь! Она утекает из меня с каждой каплей. И я уже не надеюсь победить. Я готов умереть и знаю, что мне это не впервой, и все, что я желаю сейчас,– это продать мою никчемную жизнь так дорого, как только можно.

И с осознанием того, что надежды больше нет, я сам превращаюсь в дикого яростного дьявола, вестника смерти, кровавый смерч, отнимающий души. И вдруг все кончается. Полчища врагов спешно ретируются перед невидимой опасностью. Что-то или кто-то, как огромная крыса размером с человека, мохнатой тенью бросается ко мне. Его неестественно длинные и прямые верхние конечности похожи на манипуляторы боевого робота. Он размахивает ими с непостижимой скоростью, насаживая на концы по паре дергающихся тел за один раз. Я выхожу навстречу новому противнику. Я готовлюсь к бою. Выбираю позицию там, где на палубе меньше крови. И огромная крыса встает на задние лапы. Перехватывает свои манипуляторы одной лапой, так похожей на человеческую. И говорит мне:

– Привет, братан. Надолго сюда?

Боль, которую я испытываю при выходе из боевого режима, трудно описать. Я обессиленно сажусь на корточки. Трясутся руки. Триста двадцатый старается утихомирить мои нервные рецепторы. Сообщает о потере крови и значительных повреждениях кожного покрова. Как только я могу шевелить языком, тут же спрашиваю:

– Ты кто?

– Я-то? Интересный вопрос…– Существо, укутанное в длинное одеяние из крысиных шкур, запускает пятерню в копну волос и яростно чешется.– Зови меня Робинзоном. В самый раз будет. Чем тут не необитаемый остров?

– Какой такой остров?

– А, проехали. Забудь. Кен я. Так и зови.

– А я Юджин. Я тебя за крысу в темноте принял.

– Бывает. Я иногда сам себя за крысу принимаю,– хихикает Робинзон. И кричит в темноту: – Эй, Пятница! Вали сюда, у нас гости!

Из темноты осторожно выступает крыса. Нет, не так. КРЫСА. Сибирский кот подох бы от зависти, глядя на ее комплекцию. Или от страха. И вот этот мутант подходит ко мне спокойно, встает на задние лапы и обнюхивает. Готов поклясться – он мне в глаза посмотрел. А потом на Робинзона своего. А тот ему кивнул. Сказал: «Друг, друг». И тот меня за своего признал. Какое-то тепло от него, как от человека, пошло. Ей-ей. Даже собак, уж на что умниц, и тех я так не чувствовал. Обошел он меня кругом, этот самый Пятница, осмотрел сочувственно. Казалось, даже головой покачал. Типа: «Ну и уделали же тебя, чувак». И спокойно начал рыться на месте моего побоища. Трупы крысиные поцелее в кучу стаскивать.

– Что стоишь, Юджин? Давай, помогай. Пока зверушки не застыли, надо освежевать да выпотрошить. Чего же добру-то пропадать?

– Ты что – ешь их?

– А чего – мясо и мясо. Жаль, огонька нету. Ну да я их на решетках климатизатора вялить приспособился. И мороженое оно тоже ничего.

К горлу моему немедленно подступили рвотные позывы. Спасло только то, что в полет меня, как всегда, на пустой желудок выпустили.

– Ты вот что, парень. Если жить хочешь – делай что говорю. А нет – отсек большой. Места всем хватит. К вечеру тебя уже так обглодают, хоть в музей сдавай,– голос у Кена был ровный. Глухой, правда. Отвык он тут много разговаривать, факт. Но я сразу понял – другого шанса не будет у меня. И еще – что снова мне повезло. Не как сыну миллионера, но тоже ничего. Уж лучше так жить, чем в крысиное дерьмо превратиться.

И я начал помогать Пятнице трупы складировать. А Кен их стал шустро так потрошить. Рядом с ним сразу три кучки образовалось. Одна – шкурки снятые. Вторая – разделанные тушки, похожие на кроликов из мясного магазина. Третья – внутренности.

– Это подкормка для ловушек. Тут все в дело сгодится,– так мне Кен сказал, когда увидел, как я на кучу кишок смотрю.– Из шкур одежку тебе справим. В своей ты долго не протянешь.

– Слушай, а чего крысы-то разбежались?

Кен усмехнулся, не прерывая работу. Разделывал тушки он маленьким кусочком стекла.

– А боятся они меня. Я им сразу показал, кто в доме хозяин. Вожаков их стай выследил и убил. И новых вожаков тоже убил. И еще потом, кто не понял. У самых непонятливых выводки передушил. А те, кто остался, смекнули: со мной лучше дел не иметь. Так что я тут навроде крысиного дьявола. Как появлюсь – все разбегаются. Поначалу-то они на меня охотиться пытались. Но я их столько перебил, что потом месяц только вырезку одну ел. А сам от них на антресолях прятался, как уставал. Ну и потом, чтобы не забывали, что к чему, с десяток тварей в сутки гашу. Для профилактики.

– На антресолях?

– Я так воздушные каналы зову. Насосы для выкачивания воздуха демонтировали, а каналы воздушные остались. Они почти в рост человека, и трапы настенные к ним есть. Я могу забраться, а они – нет. Высоко для них. И другой ход – в вакуум. Надежнее убежища нету. Все остальные отсеки – верная смерть. Загонят и сожрут, что твою курицу. Там и теплоизоляция – будь здоров.

– Давно ты тут?

– Под ноги смотри. Не порть продукт,– прикрикивает крысиный дьявол, заметив, как я наступил на годный к обработке труп.– Не знаю. Счет времени потерял. Тут ни дня, ни ночи. Наверное, месяца три уже. А может, и больше. Пятницу вот из крысеныша вырастил. Сколько они растут – поди разбери. В этом Восьмом – чисто страна чудес.

– Ничего себе.

– Крамер, сволочь. Все власть свою показывает. Я в машинном самогон гнать приспособился. Вот он меня и накрыл. И сюда спровадил. На страх другим.

– Строго,– сочувственно говорю я.

– А тебя-то за что?

– Приказ диспетчера не выполнил. И Крамера тоже.

– Летчик, что ли?

– Ага. Вроде того.

– Обычное дело. Ваших сюда часто суют. Правда, ненадолго. День-два, для страху. Я их в обиду не даю. А они мне сухпай тащат. У тебя сухпай есть?

– Был. Эти сожрали.– Я киваю на трупы.

– Шляпа,– коротко резюмирует Кен.

– Я без сознания был,– обижаюсь я.

– Да ну? – изумляется Робинзон.– Тогда тебе повезло. Обглодать в момент могли.

Потом молчит, сосредоточенно работая своим стеклышком. Спрашивает:

– Слышь, а чего без сознания-то? Грохнуть тебя и снаружи могли. А летуны в дефиците, их сюда на смерть не сажают.

– Да я копов немного помял. Даже и убил несколько, кажется,– признаюсь я.

– Ого! Тогда ясно-понятно. Ладно, остальное сгребай в кучу давай. Я за брезентом пока. Пятница за тобой присмотрит, не дрейфь. Только ты кровь-то вытри. Потом сосулек найдем, промоем как надо. Чего зря-то продукт разбрасывать…