Далее происходит смена типа повествования: до этого момента о лирическом герое говорилось в третьем лице, теперь же он сам ведет речь: «…Всё мощнее машу: взмах — и крик / Начался и застыл в кадыке\». Сравним с аналогичным мотивом в песнях «Высота» (1965) и «Затяжной прыжок» (1972): «И крики “ура!” застревали во рту, / Когда мы пули глотали», «И обрывали крик мой <…> Восходящие потоки».
Лирического героя подстрелили: жестокая реальность опровергла все его расчеты: «Там, внизу, всех нас — первых, вторых — / Злые псы подбирали в реке».
Таим образом, здесь было в буквальном смысле реализовано название песни «Прерванный полет», а кроме того, повторяется ситуация из песни «Штормит весь вечер, и пока…»: «Волна барьера не возьмет — / Ей кто-то ноги подсечет, / И рухнет взмыленная лошадь».
Впервые же такой образ встретился в черновиках стихотворения «Сколько павших бойцов полегло вдоль дорог…» (1965): «Видишь, по полю мечется раненый танк, / Как в прыжке остановленный зверь» /1; 441/. А в основной редакции: «Видишь, в поле застыл, как подстреленный зверь, / Весь в огне, искалеченный танк!». Подобное сравнение себя со зверем (в том числе — раненым) очень характерно для Высоцкого: «Я, как раненый зверь, напоследок чудил» («Путешествие в прошлое»), «Други, — вот тебе на! — / что вы знаете? / Вы, как псы кабана, / загоняете! / Только на рассвете кабаны / Очень шибко лютые — / Хуже привокзальной шпаны / И сродни с Малютою» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…»).
Кроме того, строки «Видишь, по полю мечется раненый танк, / Как огромный подстреленный зверь» /1; 441/ повторятся в «Песенке плагиатора» и в «Конце охоты на волков»: «Я в бешенстве мечусь, как зверь, по дому»П98, «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков» (а в стихотворениях «В лабиринте» и «Набат» мечется весь народ: «Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди» /3; 156/, «Мечемся мы под ногами чумы»; АР-4-69). Заметим, что в «Конце охоты» лирический герой будет выступать уже непосредственно в образе «зверя» — волка, — причем тоже подстреленного в полете, как танк в стихотворении «Сколько павших бойцов…» и как «второй» в стихотворении «В стае диких гусей был второй…»: «Я скакнул было вверх, но обмяк и иссяк, / Схлопотал под лопатку — и сразу поник» /5; 535/ = «Но когда под крыло его сбили — / У собаки в зубах, под водой…» /5; 581/. В первом случае лирический герой выступает от первого лица, а во втором — о нем говорится в третьем лице.
Такой же аллегорический образ «подстреленного зверя» находим в «Балладе о двух погибших лебедях»: «Они упали вниз вдвоем, / Так и оставшись на седьмом, / На высшем небе счастья» (ср. с наброском 1972 года: «Любовники друг друга получив, / Счастливы, на взлете опочив»; АР-12-30). Да и в стихотворении «День без единой [1589] [1590] смерти» установленная властью «идиллия» была нарушена одиночкой: «Он взял да умер от любви — / На взлете умер он, на верхней ноте!».
Очевидно, что все эти цитаты пророчески символизируют судьбу самого Высоцкого, ушедшего из жизни «на взлете» творческих сил.
А стихотворение «В стае диких гусей…» приобретает особенно трагический смысл, если учесть, что оно было написано весной 1980 года — за несколько месяцев до смерти. Поэт чувствовал и понимал, что его поединок с властью подходит к концу.
Последние предсмертные мысли героя — о том, почему и он оказался в зубах у собаки: «Может быть, оттого пес побрал, / Я нарочно дразнил остальных, / Что “во первых” я с жизнью играл / И летать не хотел “во вторых”».
Из множества смыслов, которые обыгрываются в этой строфе, нас интересует лишь один: когда словосочетание «пес побрал» является не фразеологическим оборотом (наподобие «черт побрал»), а свободным словосочетанием, как в строке: «…Злые псы подбирали в реке». Этой участи лирический герой хотел избежать еще в стихотворении «Палач»: «Чтоб не стать мне собачьей добычей гнилой, — / Непригодное тело подцепят крюком» (набросок 1975 года /5; 474/), а в 1977 году эта участь постигла его напарника, с которым он совершал побег в «Побеге на рывок»: «Псы покропили землю языками / И разбрелись, слизав его мозги».
Имеет место и параллель с «Песней Сашки Червня» (1980): «Что “во первых” я с жизнью играл. / И летать не хотел “во вторых”» = «Под деньгами на кону / (Как взгляну — слюну сглотну!) — / Жизнь моя, — и не смекну, / Для чего играю». В обоих случаях видно пренебрежительное отношение к смерти самого поэта. Встречается оно также в стихотворении «Не грусти! / Забудь за дверью грусть» (1976): «Всё — игра, / Вся наша жизнь — игра! / Нов игре бывает удача / И счастливые номера».
Итак, если раньше герой думал: «Все равно — там и тут / Непременно убьют, / Потому что вторых узнают», — то теперь, уже смертельно раненный, он делает предположение, что его «пес побрал» именно за то, что он «“во первых” <…> с жизнью играл / И летать не хотел “во вторых”». Герой пытается найти в действиях стрелков хоть какую-то логику, но не находит, потому что ее там нет.
После смерти лирического героя вновь происходит смена повествования — продолжает личный повествователь: «Впрочем, я — о гусях: / Гусь истек и иссяк, — / Тот, который сбивал весь косяк».
Несмотря на то, что герой, заменив павшего вожака, стал первым, его тоже подстрелили. Поэтому повествователь завершает стихотворение горьким выводом о предопределенности судьбы любого человека в советском обществе: «И кого из себя ты ни строй — / На спасение шансы малы: / Хоть он — первый, хоть двадцать второй — / Попадет под стволы». Об этих же номерах («Хоть он — первый, хоть двадцать второй») говорилось в стихотворении «Вооружен и очень опасен»: «Номер такой-то, / Вас уберут без суеты!» /5; 417/ (другой вариант: «Сегодня — я, а завтра — ты, / Нас уберут без суеты» /5; 421 Г).
Вообще у Высоцкого было давнее и четкое осознание всеобщей обреченности в условиях советской власти: «Ни одному не вернуться из пекла» (АР-4-73), «Сметут когда-нибудь и меня, как всех метут»[1591], «Все затравленно мчатся на выстрел / И не пробуют через запрет» /2; 132/, «Вылетали из ружей жаканы, / Без разбору разя, всех подряд» (АР-11-26), «Всех нас выстрелы ждут вдалеке» /5; 258/, «Всех нас когда-нибудь кто-то задавит» /2; 250/, «Всех они щупают / Взглядами, лупою» (АР-4-217), «Все проткнуты иголками!» /5; 74/, «У всех порваны нити!» /3; 155/, «Им — хоть финт ли, фрап ли, — мы / Все давно засвечены» /5; 611/, «Мы же — те или иные — / Все навечно выходные» (С5Т-4-256), «Толпа идет по замкнутому кругу <.. > Не есть ли это вечное движенье — / Тот самый бесконечный путь вперед?» (СЗТ-З-24).
Большинство из этих цитат напоминает также вариант исполнения «Песенки о слухах» (1969): «Это что еще — теперь всё отменяют, / Отменили, гады, воинский парад седьмого ноября! / Говорят, что скоро всё позапрещают в бога душу, / Скоро всех к чертям собачьим запретят!»[1592].
Словосочетание седьмого ноября выполняет здесь функцию маскировки подлинного факта отмены традиционного парада… 1 мая: «Военные парады на Красной площади проводились два раза в год — 1 мая в честь Международной солидарности трудящихся и 7 ноября в честь годовщины Октябрьской революции. Последний первомайский парад прошел в 1968 году, а ноябрьский — в 1990 году»[1593].
Итак, вместо слухов и сплетен — перед нами достоверный факт. Поэтому характеристика властей, отменивших парад 1 мая (под маской «седьмого ноября»[1594]^), перекликается с песней «Потеряю истинную веру…» (1964): «Почему нет золота в стране? / Раздарили, гады, раздарили!» = «Отменили, гады, воинский парад!», — из чего следует, что в речь кликуш, распространяющих слухи, вклинивается авторское сознание. В результате строки «Говорят, что скоро всё позапрещают в бога душу, / Скоро всех к чертям собачьим запретят!» звучат уже откровенно трагически, поскольку сам Высоцкий в конце 1960-х — начале 1970-х находился под запретом (кроме того, в 1968 году на Таганке был запрещен спектакль «Живой», а над театром долго висела угроза закрытия). Да и строка «Это что еще — теперь всё отменяют» напоминает, во-первых, посвящение Валентину Плучеку (также — 1969): «Вы знаете, бывает, и премьеры отменяют, / Но юбилеи, к счастью, никогда!»; а во-вторых, воспоминания Анатолия Меныцикова, которому Высоцкий говорил, что его «концерты срываются: из десяти восемь — отменяются по воле партийных сошек и КГБ, по распоряжению Суслова на Апрелевском заводе уничтожен тираж его первого диска-гиганта, о выпуске которого он мечтал всю жизнь. Власти пошли на гигантские потери в угоду идеологии»[1595].
