Данная тема является частью предыдущей, однако ввиду обилия материалов по ней пришлось выделить ее в отдельную главу.

Начнем с «Песенки про Козла отпущения» (1973).

По мнению западного театроведа Александра Гершковича, в этой песне «легко узнается короткий период “царя Никиты”, к которому у Высоцкого было двойственное отношение: поэт и симпатизирует ему за то, что тот “правит бал не по-прежнему”, но и осуждает за то, что он “орет теперь по-медвежьему”»1.

Однако в этом случае возникает множество нестыковок. Например, что означают строки, относящиеся к еще «до-царскому» периоду этого персонажа: «Враз Козла найдут, приведут и бьют: / По рогам ему и промеж ему»? Ведь, как известно из биографии Хрущева, никаким гонениям до своего восшествия на престол он не подвергался, а наоборот — принимал активное участие в сталинских репрессиях.

Кроме того, не странно ли, что Высоцкий второй раз обращается к фигуре Хрущева после его отставки? В песне 1968 года, которая действительно была о Хрущеве («Жил-был добрый дурачина-простофиля…»), он сказал он нем все, что хотел (да и исполнил эту песню всего три раза, причем никогда не пел ее публично: сохранились две домашние записи 1968 года и одна студийная 1973-го), а в марте 1970 года побывал с Давидом Карапетяном на даче у опального генсека в Петрово-Дальнем (Московская область), и не сказать, чтобы был сильно потрясен этой встречей: «Володя вел себя так, как будто рядом с ним сидел не бывший руководитель страны, а обыкновенный пенсионер. Он не испытывал какого-то пиетета или трепета по отношению к Хрущеву, скорее — снисходительность. Было видно, что Высоцкий отдает ему должное, но в то же время за его словами как бы стояло: “Как же это вы прозевали, и мы опять в это дерьмо окунулись?!”»[1667] ^[1668].

И вдруг через два года после смерти Хрущева Высоцкий снова обращается к нему, пишет о нем песню, да еще и поет ее чуть ли не на каждом концерте, вплоть до самой кончины (известно порядка 90 фонограмм). С какой стати?

Рискнем выдвинуть гипотезу, которая представляется весьма плодотворной, а именно: в образе Козла отпущения поэт вывел самого себя.

То, что он ощущал себя «козлом отпущения», на которого «вешают всех собак», подтверждают воспоминания Геннадия Внукова об их встрече осенью 1968 года у Театра на Таганке. Тогда Высоцкий сказал ему: «В Ленинграде или Одессе появился какой-то Аркадий Северный, поет мои песни, все “одесские” поет, кстати, и твои морские или как ты их называешь — песни “второго фронта”. Надо с ним разобраться, а то я как козел отпущения»[1669].

В тех же воспоминаниях приводится еще одна реплика Высоцкого: «А ну вас и вашу Самару на хрен! — вдруг взорвался он. — Тут вообще со свету сживают, никуда не пускают, сплошные неприятности, без конца звонят то с одной, то с другой площади. Вон опять только звонили, мозги пудрят…

Я не понял, откуда звонили.

— Откуда, откуда?! Мне постоянно звонят с одной из четырех площадей. <…> Тебе хорошо, тебе не звонят с Лубянки, тебя не таскают на ковер. А тут не успеваешь отбрехаться.

Я понял, что Лубянка — это КГБ, а Старая площадь — ЦК КПСС. <.. >

— И вообще никогда не буду петь чужих песен. Хватит того, что подделываются под меня, поют блатные песни, а мне все приписывают! Надоело! За всё отвечать должен Высоцкий и Высоцкий. Все хрипят, как ты, а я должен отвечать»⁴.

Заметим, что эта встреча состоялась осенью 1968 году, когда Высоцкого продолжали поливать грязью советские СМИ и вызывали на Лубянку, где обвиняли, в частности, в исполнении чужих песен. А 30 марта 1973 года газета «Советская культура» опубликовала разгромную статью «Частным порядком» о февральских гастролях Высоцкого в Новокузнецке. Логично предположить, что это событие также нашло отражение в его творчестве (по аналогии с травлей 1968 года, в результате которой появилась «Охота на волков»).

Если же говорить в целом о приеме, использованном в «Песенке про Козла отпущения», то он встречается во многих произведениях Высоцкого: лирический герой выступает в маске какого-либо животного. А образ заповедника как олицетворения Советского Союза возникал и в аллегорической песне 1972 года, которая так и называется — «Заповедник». Впервые же этот прием был использован в «Бале-маскараде», где действие происходит в зоосаде. Упомянем также родственные образы гербария в песне «Гербарий» и океанариума в повести «Дельфины и психи» — оба эти произведения будут рассмотрены ниже.

В заповеднике (вот в каком — забыл) Жил да был Козел — роги длинные. Хоть с волками жил — не по-волчьи выл, — Блеял песенки всё козлиные.

Похожий образ лирического героя находим в «Лекции о международном положении», где он сравнивает себя с бараном: «Всю жизнь свою в ворота бью рогами, как баран» (вспомним образ «ватной стены», которую пытается пробить лирический герой: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму»).

В «Песенке про Козла отпущения» герой оставался самим собой, не поддаваясь влиянию хищников, хотя и жил с ними бок о бок (мотив «соседства» лирического героя и власти, знакомый нам по «Смотринам» и другим произведениям).

И пощипывал он травку, и нагуливал бока,

Не услышишь от него худого слова.

Толку было с него, правда, как с козла молока,

Но вреда, однако, тоже — никакого.

Хотя он и оставался самим собой, но не вступал ни с кем в конфликт, и, соответственно, его жизнь представляла мало интереса. Здесь повторяется сюжетная линия «Песни автомобилиста» (1972): «Подошвами своих спортивных чешек / Топтал я прежде тропы и полы, / И был неуязвим я для насмешек, / И был недосягаем для хулы». Причем черновой вариант «Песенки про Козла отпущения»: «По тропиночкам он скакал Козлом» (АР-14-200), — еще больше напоминает «Песню автомобилиста»: «Подошвам своих спортивных чешек / Топтал я прежде тропы и полы».

Итак, до своего конфликта с хищниками Козел был вполне благополучен. Подобную возможность задним числом представляет и лирический герой в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976), говоря, что если бы у него был голос «чисто серебро», то его бы все любили: «Пел бы я хвалебное, пел бы я про шали <.. > Все б со мной здоровкались, всё бы мне прощали» (АР-7-26). Но поскольку голос у него далеко не певческий («И кричал со всхрипом я»), он постоянно слышит «вранье да хаянье». А в «Песне автомобилиста» после приобретения героем автомобиля, с ним тоже перестали «здоровкаться»: «Прервав общенье и рукопожатья, / Отворотилась прочь моя среда».

Теперь сравним ситуацию, в которой оказался герой в «Песенке про Козла отпущения» и в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!»: «Враз Козла найдут, приведут и бьют» = «Огрубили голову…»; «А сносил побои весело и гордо» = «Был раб божий, нес свой крест» (заметим, что фразеологизм «козел отпущения» и выражение «раб божий» заимствованы из Библии). В первом случае героя избивают все кому не лень, а во втором — в его адрес раздаются «вранье да хаянье», то есть он тоже оказывается «козлом отпущения», что восходит к «Песне о вещей Кассандре»: «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”», — где героиню тоже готовились избить: «Толпа нашла бы подходящую минуту, / Чтоб учинить свою привычную расправу». Причем если Кассандра «кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”», то и лирический герой в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» говорит о себе: «И кричал со всхрипом я — люди не дышали».

Не менее удивительные связи обнаруживаются между «Песенкой про Козла отпущения» и «Мореплавателем-одиночкой» (1976): в первом случае герой «жил на выпасе возле озерка, / Не вторгаясь в чужие владения», и во втором он тоже проводил время уединенно — «без компаний в одино-честве играл» (АР-10-132).